— По крайней мере, за домом; он стоит так уединенно, что я никак не могу оставить служанку одну; да и людям, что приходят спросить о том о сем, я скорее дам ответ. Иной раз я даже немного работаю со скуки, когда в конторе никого нет, скопировала уже описания кой-каких усадеб!

Слышать это было приятно, только вот в голосе Зетти сквозила явная опаска, поневоле заметишь: она робеет поехать с ними в Линденберг. К тому же последние ее слова внушили родителям подозрение, что дочку заставляют заниматься переписыванием, сколь бы невероятным они в иной ситуации ни сочли, что она это терпит. Довольно, мать более не могла терять время и, решив ближе подойти к цели их поездки, взяла молодую женщину за руку и мягко, но настойчиво произнесла:

— Назови нам истинную причину, почему ты не хочешь поехать с нами! Мы приехали из-за этого и хотим узнать, что между вами произошло, отчего вы больше не общаетесь и не бываете у нас! Отчего ты так подавлена, так печальна, то краснеешь, то бледнеешь, может быть, мы и сестру твою найдем в таком же состоянии?

— Говори, дитя мое, ты должна сказать, мы не уедем, пока не дознаемся до причин! — добавил отец.

Дочь стояла, не говоря ни слова. Родители сами пришли в замешательство и не знали, стоит ли нажимать на дочь, нет ли. В конце концов Заландер наугад сказал:

— Может быть, счастье, на которое вы надеялись, не пришло или уже исчезло?

— Да, так оно и есть! — упавшим голосом отвечала Зетти. Она отняла у матери свою руку, нашла носовой платок и прижала его к лицу, пытаясь подавить судорожные рыдания. Прежде чем продолжить расспросы, родители дали бедняжке время немного оправиться. Чуть погодя она заговорила сама:

— Они пустышки! У них нет души! О Господи, кто бы мог подумать!

— Кто? Вы сами! — сказала мать, утирая слезы гневного сочувствия.

— Мы знаем, и нам стыдно перед отцом и матерью, а уж о младшем брате и говорить нечего. Но нам стыдно и перед самими собой, потому-то мы и смотреть друг на дружку не можем. Как только вполне осознали ужасное разочарование, поневоле стали избегать одна другую, как люди, сообща совершившие злодейство. И все же я тоскую по сестре, а она наверное тоскует по мне. Но когда мы вместе, каждая словно бы вдвойне испытывает угрызения совести.

Мартин и Мария Заландер взволнованно расхаживали по комнате.

— Пока что мы с этим закончим! Ты должна поехать с нами, Зетти; вам надобно поговорить начистоту, так-то будет лучше. Иди умой глазки, твой муж явится с минуты на минуту, а он не должен ничего заметить, пока мы все не обдумаем и не решим, что делать!

— Да ведь тут ничего сделать нельзя! — возразила Зетти, уже сдержаннее. — Чтобы расстаться по заведенному в мире порядку, нужны основания, а их нет!

Она вышла, чтобы по совету отца остудить лицо; а вскоре в дом ворвался Исидор, который по дороге узнал, что за гости у него дома. Он был очень взбудоражен и приветствовал жениных родителей как весьма лестный для себя сюрприз, но тотчас же извинился, что должен срочно наведаться в контору, побежал, однако, на кухню и в столовую посмотреть, что подают на стол, достойный ли обед приготовлен и удовлетворит ли его аппетит, несмотря на прирост сотрапезников.

За обедом не было заметно ни малейшего следа предшествующих событий. Г-жа Зетти казалась воплощением спокойствия, достичь коего и умножить ей удалось благодаря присутствию родителей и сделанному признанию. Мать женским своим чутьем поняла по этому совершенному спокойствию и самообладанию, сколь ничтожное место сей молодой мужчина занимает теперь в сердце супруги. Она терпела его, как терпят злую долю, в которой виноваты сами.

Отцу пришлось сосредоточить внимание в первую очередь на нотариусе, и он дивился, отчего пелена не спала с его глаз гораздо раньше. Ведь с губ этого человека не слетело ни единого достойного или, как принято говорить, разумного слова. Пронырливый молодой карьерист обзавелся должностью, ломом и женой; на это он целиком истратил всю свою индивидуальность и теперь мог проявить себя лишь в шумихе множества себе подобных. В тишине дома, где внятно каждое слово, он был пустышкою.

— Мы, — сказал нотариусу Заландер, — думаем нанести нынче визит и в Линденберг и хотим взять с собою нашу дочь. Вы ведь не возражаете, любезный зять? Она, конечно, говорит, что у вас какие-то дела вне дома, но одно другому, пожалуй, не мешает?

— Почему бы и нет, дорогой отец? Я бы и сам с удовольствием поехал, но вынужден извиниться!

Исидор обрадовался, что, не нарушая приличий, может заниматься своими делами, ибо под испытующим взглядом молчаливой тещи чувствовал себя не в своей тарелке. Тем не менее он немного проводил жену и ее родителей, когда они отправились в путь.

Во дворе Заландер снова залюбовался буковой рощей и возвышающимися за нею пышными кронами большого леса — такую красоту никакими деньгами не окупишь.

— О да, зрелище приятное! — сказал зять. — Только стоять этому лесу осталось недолго.

Он принадлежит унтерлаубской общине и через несколько лет будет вырублен, торговцы древесиною уже на него нацелились. Тогда я заодно и наши буки продам и выручу хорошие деньги.

— Вы с ума сошли! — вскричал Заландер. — Только ваши буки и защищают дом и сад с лужайкою от селей и камнепадов, которые грянут с безлесной горы!

— А мне все равно! ответил молодой нотариус небрежным тоном. — Съедем отсюда и всю лавочку продадим! Скучно же вечно торчать на одном месте!

Заландер думал по-своему и промолчал. Г-жа Зетти, услышав речи Исидора, обронила несколько удивленных слов и выдала тем самым, что до сих пор знать не знала о предстоящей вырубке — опять же новое свидетельство мужнина образа жизни. Поэтому она тоже замолчала, только вздохнула:

— Прощай, прекрасный Лаутеншпиль!

— А кстати, почему это место называется Лаутеншпиль, сиречь Звуки Лютни? — полюбопытствовала подошедшая теща.

— Шут его знает, понятия не имею! В кадастровых книгах, равно как и в заемном письме на покупку просто написано: «Дом и усадьба под названием Лаутеншпиль», — заявил Исидор.

— Разве ты не слышал, что рассказывают в округе? — спросила г-жа Зетти.

— Нет, да никогда и не интересовался! Откуда вообще берутся названия? Почему у нас говорят «в Цайзиге» и «у Рыжего Парня»? Чепуха все это!

— По преданию, — начала Зетти, — лет двести назад жил здесь скупой барин, прятал от мира шесть красавиц дочерей, чтобы не выдавать их замуж и не обеспечивать приданым. Все шесть девушек чудесно играли на лютне и пели, но лютней у них было на всех только три, и в погожие дни половина барышень выходила в прекрасную буковую рощу, всласть играла там и пела, а затем их сменяли три остальные, играли со свежими силами. Поэтому роща постоянно полнилась звуками лютней и песнями, в том числе птичьими. Эти звуки в конце концов привлекли мимоезжих кавалеров, охотников и всадников, они проникли в рощу и познакомились с барышнями-музыкантшами, мало-помалу те одна за другой стали выходить замуж, и старику пришлось-таки дать за ними приданое. Когда же остались всего три дочери и три лютни, он запер их на верхнем этаже дома, а ключ всегда носил с собой. И светлыми лунными ночами три пленницы пели под звездами у открытых настежь, но зарешеченных окон еще более трогательно и звучно, так что кавалеры все равно приезжали издалёка и влюблялись. Они прямо-таки осаждали дом, и окрестные жители всячески им пособляли, трем дочерям было из кого выбирать, и старому барину пришлось раскошелиться и на их приданое. По этой причине состояние его изрядно убыло, хотя на жизнь ему вполне хватало, но от отчаяния он наложил на себя руки. Отсюда пошла и поговорка, которую поныне можно услышать от здешних стариков: пускай повесится как барин из Лаутеншпиля! Ты и этого не слыхал?