Патриотическая мобилизация, основанная на конфронтации с Западом, аннексии Крыма, ностальгическом имперском ресентименте, дала возможность россиянам вновь почувствовать себя значительными. Легко считать, что «Крымнаш» – всего лишь наркотик, подсунутый населению кремлевской пропагандой, что это не настоящие ценности, а суррогаты. Труднее понять, что российская идентичность строится не столько на культивируемой гордости за огромность территории, «неисчерпаемые природные богатства» или военную мощь державы, сколько на способности к переворачиванию собственных недостатков и комплексов неполноценности в достоинства и превосходство над другими. Эта особенность – внутренняя зависимость от достоинств других (специфика «негативной идентичности») – характерна для всех стран «догоняющей модернизации». Она есть выражение их нерасторжимой связи с современными центрами цивилизации, с развитыми странами, без ненависти и агрессии к которым нельзя выразить ценность самих себя (особенно если никаких достижений, кроме торговли нефтью и газом, нет).

Антизападный ресентимент консолидировал основную массу населения России весной 2014 года, обозначив вектор вторичного тоталитаризма. На латентный вопрос, вызванный распространенными чувствами стыда и неудовлетворенности устройством российской жизни, россияне отвечали самим себе: да, Госдума – это не парламент, судебная система не является самостоятельной ветвью власти в структуре институционального разделения властей, власть принадлежит людям аморальным, бесчестным, мошенникам (в смысле лишенным какой бы то ни было ответственности перед гражданами). Но такова жизнь, и нам не под силу менять ее порядок. Особых иллюзий относительно нравственности и порядочности политического класса нет, но нет и особого возмущения его действиями. Социальное напряжение стерилизуется и снимается действием определенных механизмов, которые оппозиция обычно не принимает во внимание, поскольку признание их значимости вступает в противоречие с ее собственными ценностями и идентичностью. Да, воруют, иногда наказывают высокопоставленных чиновников, но не потому, что последние слишком много «хапнули», а потому, что показали себя недостаточно лояльными начальству или перешли дорогу кому-то из ближайшего окружения президента. Их не жалко, жалко себя. Политика представлена телевизором, она далека от повседневных проблем обычного человека. Люди полагают, что если они будут вести себя смирно, то «политика» (полиция) может схватить какого-то другого, а не их. Это не страх, каким он был при Сталине, это то, что стало обычаем, нормой поведения и сознания, это социальный регулятор, близкий к тому, как действует механизм табу в архаических культурах.

Рутинизация террора завершилась пониманием, что такое «приличия» при авторитаризме (касающиеся не только манеры поведения, но и подобающего образа мыслей и даже жизни массового человека, и его институционализацией в качестве структуры двоемыслия).

Получается, что власть говорит о ценностных вещах – обидах, войне, страхе, зависти, агрессии, национальной чести и гордости, а оппозиция, главным образом, об инструментальных вещах – эффективности управления, правомочности тех или иных решений администрации, законности и тому подобном, что в условиях понимания массой безальтернативности структур господства воспринимается как пустая риторика, раздражающая своей бестактностью и очевидной неуместностью. И дело здесь не меняет то обстоятельство, что люди ясно отдают себе отчет в лживости и лицемерии властей, выступающих от имени коллективных ценностей, что власть принадлежит демагогам и циникам. Хуже всего, что и «демократы» исходят из столь же нигилистического представления о человеке как «собрании материальных потребностей», а не как о социальном существе, руководствующемся собственными представлениями об идеальном и чести. Различия в понимании природы человека у представителей власти и большинства оппозиционных политологов и журналистов – малозначимы. Их различает лишь цвет групповых идеологических флажков, но представления о человеке (его ценностях и достоинстве) у тех и других одинаково упрощенные и одномерные.

Экономический детерминизм мышления, характерный для российских социально или политически ангажированных интеллектуалов, – не только остаток советского образования, изучения марксистского обществоведения, но и результат поверхностного усвоения западных практик демократии. Логика рассуждений такого рода проста: снижение уровня жизни ведет к росту массового недовольства, которое, в свою очередь, оборачивается общественными протестами и выступлениями против правительства и руководства страны, вынужденного в силу этого отдать власть новой команде. «Улица еще скажет свое слово». Эти взгляды разделяют и сами власти, использующие чрезмерное применение силы после 2011 года, подавляющие любые выражения критики или нелояльности в отношении путинского режима. Однако ни в каком виде само по себе массовое недовольство, вызванное падением уровня жизни, не являлось серьезным фактором политических изменений. К середине 1990-х годов доходы населения составляли 45 % от уровня 1990 года, последнего для советской власти. Массовые оценки положения дел были самыми негативными за весь период социологических наблюдений, но недовольство очень слабо отражалось на характере политического режима. Разочарование в политике демократов вызвано не только затянувшимся периодом отсрочки обещанного благоденствия, но и явными социальными последствиями проведенных реформ: все тяготы переходного периода падали на основную массу населения, основные выигрыши от них получили группы, непосредственно связанные с властью – высший и средний слой бюрократии, аффилированный с ней бизнес, особенно возглавляемый выходцами из спецслужб (бывшего КГБ), получившим в распоряжение не ограниченные правовыми рамками институциональные ресурсы насилия (экстраординарные по определению функций секретной политической полиции). Положение Сечина, Черкесова, Патрушева, Фрадкова, Якунина и других приближенных Путина могут быть лучшей иллюстрацией этого тезиса.

Условность легитимности путинского режима задана не столько хроническим сознанием несправедливости социального порядка, общественного устройства России, сколько внешними обстоятельствами и способностью режима к периодическому объявлению чрезвычайного положения, мобилизации населения для его защиты. Сама по себе эта условность не должна рассматриваться как слабость или угроза распада путинского режима. «Задетость» чувства собственного достоинства людей порождена не столько проявлением неуважения к ним со стороны властей (обычная вещь, не могущая стать источником волнений), сколько осознанием гражданами своей оскорбленности тем, что власть утратила право на их уважение. (Эффект крымской мобилизации я временно «беру в скобки».) Это гораздо более серьезная вещь, чем можно полагать.

Стабильность социального порядка держится на массовых представлениях, что иерархия в обществе каким-то образом соотнесена с распределением человеческих достоинств и заслуг. До известной степени баланс удерживается благодаря структуре двоемыслия, характерного для любых тоталитарных систем, установлению табу на перенос частных мнений о «властях предержащих» (мнений, обычно лишенных всяких иллюзий и преимущественно негативных) в публичное пространство, установлению барьеров «мы – они» между разными плоскостями оценок. Такого рода запрет сохраняется благодаря тому, что государственная власть в авторитарных или тоталитарных системах правления присваивает монопольное право говорить от имени большинства, назначив себя в качестве единственного, безальтернативного хранителя общественных благ, морали, истории, культуры. Двоемыслие поддерживается до тех пор, пока сохраняется узурпация средств репрезентации групповых интересов и представлений. Легитимность социального порядка размывается в тот момент, когда у людей возникает понимание, что «царь подменный», «самозванец», что люди, занимающие высшие, то есть самые авторитетные, социальные позиции в общественной иерархии, не соответствуют принятым представлениям об их заслугах, достоинствах и добродетелях. Чувство оскорбленности возникает потому, что из-за подобной неадекватности символических «репрезентантов» под сомнение ставятся сами коллективные ценности, определяющие и коллективную идентичность, и основания для самоуважения тех, кто гордится тем, что «он – часть всего национального целого». До поры до времени идеальная картина должного соответствия статуса и человеческих качеств сохраняется, если возмущение переносится с первых лиц на нижележащие уровни господства и управления, как мы это наблюдаем в социологических опросах, проводимых «Левада-Центром» (рис. 30.1–31.1), или компенсируется отдельными символическими достижениями в манифестации значимости или приоритетности коллективных ценностей в проводимой ими политике («Крымнаш»).