Потом, увидев, как я расстроился из-за неудачи, Шекюре смягчилась и даже, кажется, посочувствовала мне.

– Если ты и в самом деле сгораешь от страсти, – сказала она, словно извиняясь, – то должен владеть собой, как подобает достойному мужчине, и не оскорблять женщину, на которой вознамерился жениться. Ты не один такой, кстати. Кто-нибудь видел, как ты сюда пришел?

– Нет.

Она обернулась к двери, словно услышала, что кто-то идет по темному заснеженному саду, и я увидел в профиль ее прекрасное лицо, которое пытался вспомнить двенадцать лет. Снаружи и в самом деле послышался какой-то шорох. Мы замерли, насторожась, но никто не вошел. Мне вспомнилось, что и в свои двенадцать лет Шекюре смыслила больше моего, заставляя меня робеть.

– Здесь бродит призрак повешенного еврея, – шепнула она.

– Ты сюда часто ходишь?

– Джинны, призраки, привидения… Они приходят сюда, когда дует ветер, вселяются в вещи и говорят в тишине. Обо всем говорят. Я слышу. Ходить сюда незачем.

– Шевкет привел меня сюда, чтобы показать дохлую кошку, но ее здесь не было.

– Ты правда сказал ему, что убил его отца?

– Heт, такого я не говорил. А он что, так понял? Я сам хочу стать его отцом, это да.

– И все-таки, что ты ему сказал и зачем?

– Он спросил, случалось ли мне убивать людей. Я ответил правду: убил двоих.

– Похвастаться хотел?

– И это тоже, но еще хотел понравиться мальчику, мать которого люблю. Просто я понял, что мама утешает скучающих по отцу маленьких разбойников, расписывая его военные подвиги и показывая добытое в бою.

– Ну что ж, хвастай-хвастай. Они тебя не любят.

– Шевкет не любит, а Орхан любит, – возразил я, радуясь, что подловил любимую на ошибке. – Но я буду отцом им обоим.

На мгновение между нами словно бы пронеслась какая-то тень, нас бросило в дрожь. Когда я пришел в себя, то увидел, что Шекюре плачет, тихонько всхлипывая.

– У моего несчастного мужа есть брат, зовут его Хасан. После исчезновения мужа я два года жила в одном доме с ним и со свекром. Хасан в меня влюбился. Сейчас он что-то заподозрил, вбил себе в голову, что я собираюсь за кого-то замуж, – может быть, и про тебя прознал, – и взбесился. Написал мне, что собирается именем мужа насильно вернуть меня в свой дом, – ведь, по мнению кадия, я не вдова. Они в любую минуту могут напасть на наш дом. А тут еще и отец не хочет, чтобы кадий признал меня вдовой, – боится, что я найду себе нового мужа, а его оставлю одного. После смерти мамы ему было одиноко, и, когда мы с детьми перебрались сюда, он очень обрадовался. Ты будешь жить с нами?

– Что?

– Если мы поженимся, ты согласишься жить со мной в доме моего отца?

– Не думал об этом.

– Так подумай, и поскорее! Времени мало, поверь. Отец, надо отдать ему должное, чувствует приближение беды. Если Хасан соберет людей, приведет янычар, ворвется в дом и потащит отца к кадию, ты скажешь, что видел моего мужа мертвым? Ты приехал из страны персов, тебе поверят.

– Скажу. Но убил его не я.

– Хорошо. Тебе и еще одному свидетелю нужно будет заявить, что вы видели окровавленный труп моего мужа.

– Видеть не видел, милая, но ради тебя солгу.

– Ты любишь моих детей?

– Люблю.

– А что тебе в них нравится?

– В Шевкете – сила, решительность, честность, упорство и ум, в Орхане – то, что он такой хрупкий, маленький, но сообразительный. Я люблю их за то, что они твои дети.

Шекюре слегка улыбнулась, хотя слезы по-прежнему катились у нее из глаз, и с поспешностью человека, которому нужно срочно переделать много дел, перешла к другому.

– Книгу, которой занимается отец, нужно закончить и преподнести султану. Все наши беды – из-за нее, она приносит несчастье.

– Какие еще несчастья она принесла, кроме смерти Зарифа-эфенди?

Этот вопрос Шекюре не понравился. Отвечая, она изо всех сил старалась выглядеть убежденной в правоте своих слов, но именно из-за этого в них слышалась неискренность:

– Приспешники ходжи Нусрета из Эрзурума распространяют слухи, что книга моего отца посеет безбожие и европейскую заразу. Может быть, это художники, которые бывают у нас дома, строят козни из зависти друг к другу? Ты с ними общался, тебе лучше знать.

– А твой деверь? – спросил я. – Он как-то связан с художниками, книгой или сторонниками ходжи Нусрета? Или он ни во что не вмешивается?

– Со всем этим он никак не связан, но вмешаться готов в любую минуту.

Наступила странная, загадочная тишина.

– Когда ты жила под одной крышей с Хасаном, ты прятала от него лицо?

– Насколько это возможно в крохотном домике.

Тут где-то неподалеку громко, что было сил, залаяли сразу несколько собак.

Я не решился спросить, почему покойный муж Шекюре, такой удачливый воин, владелец богатого тимара, поселил свою жену в крохотном домике вместе с отцом и братом. Вместо этого я, робея, спросил у любимой с детства:

– Почему ты вышла за своего мужа?

– Все равно меня за кого-нибудь выдали бы, – ответила она. Это была правда, и сказанная умно: Шекюре не стала хвалить своего мужа и, значит, огорчать меня. – Ты уехал и не вернулся. Возможно, кто-то и посчитает обиду признаком любви, но обиженный возлюбленный – это так утомительно. К тому же с ним у тебя нет никакого будущего.

Тоже правда, но за своего головореза она вышла не поэтому. Уже по одному только лукавому огоньку в глазах Шекюре нетрудно было догадаться, что она, как и все остальные, забыла меня вскоре после того, как я покинул Стамбул. А значит, она все-таки солгала. Впрочем, сделала она это для того, чтобы хоть немножко уврачевать мои душевные раны, а следовательно, мне нужно принять эту ложь с благодарностью. Я стал говорить о том, что во время своих странствий постоянно думал о ней, что по ночам мне являлся ее призрачный образ. Это самое сокровенное, что у меня есть, и я никогда не думал, что буду об этом рассказывать; говорил я чистую правду – но сам с изумлением заметил, что звучат мои слова неискренне.

Вы не поймете ощущений и желаний, посетивших меня в тот миг, если я не остановлюсь на странном противоречии, привлекшем мое внимание впервые в жизни: бывает, что человек рассказывает все, как было, и при этом неискренен. Наверное, самый лучший пример, что можно здесь привести, связан с теми самыми людьми, среди которых завелся не дающий нам покоя убийца: с художниками. Даже безупречнейший рисунок, изображающий, скажем, коня, как бы замечательно он ни представлял замысел Аллаха, этого коня сотворившего, и как бы точно ни соответствовал традициям великих мастеров, рисовавших коней в прошлом, может тем не менее и не выражать подлинных чувств художника, владевших им, когда он рисовал. Искренность художника или подобных нам с вами смиренных рабов Аллаха проявляется не в то мгновение, когда мы достигаем наивысшего мастерства и совершенства, а, напротив, тогда, когда у нас заплетается язык, когда мы ошибаемся, впадаем в уныние и терзаемся жгучей обидой. Это я говорю для тех женщин, которые испытали разочарование, догадавшись – как догадалась Шекюре, – что страстное влечение, которое я питал к ней, ничем не отличалось от головокружительного чувства, не раз овладевавшего мной за годы странствий, – вспомнить хотя бы ту узколицую красавицу из Казвина, с кожей цвета меди и темно-красными губами. Моя милая Шекюре, которой Аллах даровал глубокое знание жизни и острое чутье, понимала, что я двенадцать лет мучился из-за нее, переносил настоящую китайскую пытку, а теперь, впервые оставшись с ней наедине после столь долгой разлуки, не смог одолеть поднявшееся во мне темное вожделение и повел себя как жалкий развратник. Низами, говоря о красавице Ширин, сравнивает ее рот с красной чернильницей, полной жемчужин.