его всеядность, легкость на подъем. Рытов готов описывать в стихах все, что попадается на его пути. Поэтический почерк Рытова размашист. Он бойко и уверенно берется за любую тему. Задор и темперамент у него несомненны, но словесное проявление этого темперамента — поверхностно и часто неорганично. Чего только нет в этом небольшом сборнике! И бурное воспевание современных ленинградских строек, и попутно сатирическое высмеивание «пережитков прошлого» — старух, молящихся в Александро-Невской лавре, и модное заглядывание в космическое межпланетное будущее — «Рэю Брэдбери», и студенческие выезды «на картошку», и боевые марши туристских походов, и гимны археологам, и целый географический альбом: Судак, Львов, Карелия, «Где-то под Шяуляем», «Ночлег под Стрыем», «Старик из Мукачева». Среди внешних, броских, бездумных зарисовок вдруг мелькает что-то свежо подсмотренное, дышащее живым теплом лесного бытия: «Лоси» — «лосенок вспрыгнул на ноги ломкие...», «и долго робко и настороженно смотрела чаща глазами карими».

Наигранная бодрость победных маршевых ритмов сменяется поэтическим разливом заемных красивостей — «Карелия» с такими вычурными строками о любви:

Пришла Она — бессовестно красивая,

Зажав в губах цветок пушистый клевера.

Или «Улица Шопена» с набором случайных, то банально-томных, то броско-модных, между собой не монтирующихся образов:

На «шпильках» — тучка, шагом дробным,

Капроном бережно хрустя...

Тугие лебеди-балконы

По-лебединому — в гостях...

Изобретательные рифмы — «на синем фоне дня — симфония», «мелколиственна — истина», «совами — нарисованная» — перемежаются такими звуковыми сорняками, свидетельствующими о полном отсутствии слуха, как: «электромолотками — молодая».

А. Рытов путешествует не только по темам и географическим объектам, но и по поэтическим стилям — от бравурной бодрости маршей до лирического захлеба многозначительной образностью: «Между собакой и волком» или «Солнце встает, как со взбитой постели». Торопливый, развязный, шумный и задыхающийся пробег по миру характерен для поэтической походки Рытова.

И только в самом конце книги в двух стихотворениях — «Французская живопись» и «Фламандская живопись» — Рытов по-настоящему находит себя. В стихах о живописи нет пестроты и случайности, неряшливости и несовместимости образного развала, встречающегося почти во всех вещах сборника. Точная зримость деталей, отобранных обдуманно и метко, в сочетании своем раскрывающих обобщающий смысл увиденного, умение схватить национальный и жизненный характер картины, претворенной в стихи, словесное открытие материала другого искусства — вот то новое и подлинно ценное, с чем пришел Рытов в поэзию:

Желтая глина лица.

Черная складка рта.

«Любительница абсента»!..

.   .   .   .   .   .   .   .   .

А здесь

На стене

Висит крик

Летящего вниз

С обрыва!..

Наоборот, «Фламандская живопись» воплощена медленными, тяжеловесными ритмами и раблезианской физиологичностью образов:

Старинных кабачков цветная толстогубость,

На тяжести столов сочащаяся снедь,

Задообразных лиц проверенная тупость,

Глаз олово, носов блестящих медь.

Хочется надеяться, что в дальнейшем Рытов перестанет торопливо и развязно перебирать жизненные впечатления. Ведь искусство начинается с отбора. Последними своими стихами Рытов доказал, что, когда что-нибудь поражает его всерьез, он этим искусством владеет. Он умеет видеть словами и проникать в суть увиденного — нечастый и завидный дар.

В отличие от большинства начинающих, Александр Шевелев — «тихий» поэт, скромный и сдержанный, владеющий искусством лирической паузы, умеющий углубленно вслушиваться в затаенную жизнь природы. Тихо начинал и тихим в своей поэтической зрелости остался один из самых подлинно лирических наших поэтов Вадим Шефнер. В молодом поколении поэзии последних лет — Александр Кушнер; в стихах созерцательно-философических, точных в отборе конкретных, верных деталей, показал он, как плодотворно тихое, вдумчивое слово, какое богатство жизненных и человеческих контактов в нем таится.

Шевелев тих по-другому. Философичность ему не свойственна. Его пленяют задумчивые тихие пейзажи, очень русские, с речкой, лесом, полевыми просторами, и он не устает о них говорить, все время подчеркивая прелесть этой тишины. «Лес окружил меня. Молчит. И я молчу. Все просто так и тихо...», «Лесное чудо — тихая ходьба, и это чудо города теряют», «Стоит такая тишина!».

Погруженные в эту тишину, вырисовываются незатейливые детали деревенского быта — лесопилка «с покосившимся окном», «подслеповатая баня у реки, невзрачная, покрытая соломой», «скрипучий мост» и «серенькая птица». И так естественно завершает Шевелев эту маленькую зарисовку доверчивым приглашением:

Ты постой, отсюда не спеши, —

Это наших радостей граница.

Но если бы поэзия Шевелева ограничивалась неприметным, ровным и спокойным описанием тихих радостей сельского пейзажа, она была бы только еще одним, очень приятным, но далеко не новым отражением привычной русской лирики. К счастью, многие стихи Шевелева не просто описательны. В них оживают колдовские образы, рожденные русской природой:

Январь ударит по затылку

Медведицы ковшом...

Или — «багровый сторож у огня изложит жизнь, как сказку». Самое сочетание «багровый сторож» — феерично и сказочно, хотя оно оправдано реальным источником — огнем костра.

Неожиданность образных ходов Шевелева проявляется там, где он внезапно переключает извечно-мировое, природное в повседневное. «Где горизонта полоса холмы расставит, как посуду». В стихотворении «Сон» — атмосфера тревоги, призрачности, потусторонности. А концовка круто возвращает стихи из бредовых фантастических видений к самому будничному объяснению этого страшного сна:

Вот какие снились небылицы,

Если засыпал я на спине.

Сочетание сказочного претворения земного образа и трезвости видения придает поэзии Шевелева привкус шутки, жизнелюбивого юмора. Неожиданно у него раскрытие повседневных явлений городского быта, мимо которых обычно проходит поэзия. Свежий ракурс поэтического видения найдем мы в таких стихах, как «Дворники», «Метро», «Цирк», «В зоопарке». И вот прозаичнейшая из профессий представлена в добром веселом свете доверчивого воображения:

Дворники — ночные боги,

людям раздающие дороги,

если город снегом занесет.

Дворники — талантливый народ.

Дворники — философы ночные.

А деловые, автоматические, много раз в день повторяемые поездки в метро превращаются в чудодейственный процесс рождения и выхода из-под земли на свет.

...И мчится земля

по орбите куда-то.

И я в ней болтаюсь,

зародыш лохматый.

...И угловатый,

совсем молодой,

на свет