— Давай-давай, наподдай! — подбадривал Карика Борис — сосед по палатке, чья жена Марфа по вечерам пилила его за неустроенность быта и уговаривала вернуться в Архангельск.

— Олеська, пятками сверкай, пятками! — отзывался мастеровой Федор в неизменном комбинезоне, который никогда не снимал, хотя от него остро воняло креозотом.

Петька стоял перед входом в палатку и царапал прутиком выведенный белой краской номер 14. Он уже был в боевам раскрасе. А может, с вечера не умывался.

— Тебе чего? — спросил Карик, провожая взглядом Олеську, которая пошла кормить курногов.

— Решил? — осведомился Петька.

— Чего решил?

— Вступить в ящурный патруль, — сказал Петька, но опомнился и добавил: — Кандидатом, конечно.

Заумного слова Карик не понял, и Петька объяснил:

— Ну, то есть, будешь на этих, птичьих правах. Во всем мне подчиняться, слушаться. Стоять в ночных дозорах. Строгать стрелы, собирать перья.

У Карика чесался язык отшить Петьку куда подальше, но ведь больше никто из мальчишек не пришел к нему, не предложил дружить. Да и где они, эти мальчишки? Говорят, в других поселках — в Энергетике, Падунах — их гораздо больше, там даже пионерский лагерь организован, а здесь, на отшибе, у Периметра, только вот такие и водятся. Да еще Олеська.

Все же чокнутая она девчонка. Иметь ящера! От которого он, Карик, так позорно удрал. А если бы не удрал, то не встретил Петьку. Вот и выходит, Петька — живое напоминание его, Карика, позора. И трусости.

Петька — странный человек. Несмотря на все его игры в «ящурный патруль», то есть слежку за Периметром, перья в нечесаной голове и лук со стрелами, он обожал всяческие механизмы. Он мог часами наблюдать за грузовиками, которые вереницей ползли в карьер, а там подставляли кузова под ковши экскаваторов. Или, подобравшись поближе и задрав голову, разглядывать ажурные башни кранов, поднимающих и переносящих грузы с берега на тонкую нитку возводимой плотины. Но при всем этом он, как подозревал Карик, ужасно опасался машин. Жил Петька, по его рассказам, где-то в Падуне, но до городка добирался пешком, хотя, по правилам Братска, вполне мог выйти на дорогу, проголосовать, и любая попутная машина обязательно остановилась и подкинула туда, куда нужно голосующему.

Что из Падуна его тянуло сюда, хотя там, наверняка, имелась своя ватага ребят, Петька не открывал, пока однажды Карик не наткнулся на него сидящего в зарослях камыша и наблюдающего за купавшейся Олеськой. Карик решил было поднять его на смех, но Петька так на него посмотрел, что он передумал — лучше не надо. Нравится человеку девчонка, что такого? Пускай нравится на здоровье. Правда, у Карика потом несколько дней язык чесался рассказать Олеське про ее тайного воздыхателя, но он себя пересилил — с друзьями так не поступают.

Петька оказался полезным другом.

Именно он придумал чем кормить Зубастика. Да и то, что Зубастик «прилип» к Карику, тоже он догадался. Петька так называл то, что курног ходил за Кариком, как привязанный. Стоило ему войти в лес и негромко посвистеть, как через несколько минут из кустов выскакивал курног и принимался наматывать вокруг Карика круги. Точнее, даже не круги, а спираль, приближаясь все ближе и ближе, пока его длинный хвост не хлестал мальчика по ноге.

— Уж ты, — сказал Петька, когда первый раз увидел Зубастика, и Карик готов был поклясться, что мальчик испугался. Да и было чего — пасть курнога усеивали острющие черные зубы, и он потешно охотился на стрекоз — бегал за ними, подскакивал и разевал рот. Когда ему удавалось схватить одну, он наклонял голову к земле, наступал на насекомое лапой и делал движение, будто отрывал от нее кусок — резко вскидывал шею и клекотал.

— Цыпа-цыпа, — Петька присел, вытянул руку и потер большим и указательным пальцами друг о друга.

Курног бросил стрекозу и опрометью кинулся к Петьке. Карик даже обиделся, что Зубастик и Петьку признает за своего и также станет ходить за ним по пятам. Но курног щелкнул пастью, стараясь вцепиться в пальцы Петьки. Тот еле успел отдернуть руку.

— Голодный, — сказал он задумчиво. — Потому и доходяга.

— Но-но, — вскинулся Карик, обиженный что Зубастика так назвали. Хотя Петька прав — выглядел курног не очень — шкурка свешивалась неопрятными складками, голова моталась на худой шее. Не то, что откормленные курноги Собачухина, которых Олеська потчивала отборным зерном. — А если стащить у Собачухина мешок с кормом?

— Не-а, — покачал головой Петька. — Зерном не обойтись. Тут что покрепче надо.

Карик Петьке не особо поверил, поэтому пока тот все обещался достать «чего покрепче», набил втихаря карманы зерном и принес их Зубастику. Но тот на них даже не посмотрел, продолжая охоту на стрекоз.

— Вот, — сказал Петька, положив на траву нечто круглое, завернутое в лопухи и ловко перевязанное веревкой, сплетенной из травы. — Этим надо кормить.

Карик поморщился — пахло не очень. Будто что-то стухло. Но Зубастик, бросив гоняться за насекомыми, подскочил к принесенному Петькой свертку и ткнулся в него мордой.

— Понимает, — сказал Петька, развернул лопухи, обнажив странный шар. — Сейчас, знаешь, как накинется.

Он выхватил из-за пазухи костяной нож, полоснул по туго натянутой поверхности и во все стороны брызнуло.

Что брызнуло Карик не рассмотрел. Да и не хотел рассматривать, потому как его чуть не вывернуло от вони. Это походило даже не на тухлятину, а на нечто, очень долго гниющее. Карик зажал нос. Потом зажал рот. Потом кинулся с полянки в лес, где тут же налетела мошка, но он не обратил на это внимание. Тучи мошкары, лезущей в нос и в рот, были теперь мелочью, по сравнению с возможностью глотнуть свежего воздуха.

Петька отыскал его на берегу ручья, куда Карик примеревался нырнуть, отдышавшись от вони и теперь неистово расчесывая голые места, искусанные мошкой.

— Что это? — простонал Карик.

— Мясо курногов, выдержанное в желудке трирога, — невозмутимо сказал Петька. — Ему нравится.

Олеськиного ящера звали Жевуном. И в нем не было ничего страшного. Даже размер не такой уж огромный — Жевун еще детеныш. Месяцев шесть как вылупился из яйца, которое нашли на берегу заводи строители и принесли дяде Коле, а тот отдал его Олеське. Никто не верил, что яйцо проклюнется, кроме самой Олеськи и Собачухина, успешно выводившего из яиц курногов в сделанном собственными руками инкубаторе.

Для того, чтобы найденное яйцо поместилось, инкубатор пришлось увеличить и потеснить яйца курногов. Олеська проводила в инкубаторе целые дни. Она бы оставалась там и на ночь, но Собачухин прогонял ее домой, чтобы дядя Коля не ругался. С утра пораньше Олеська вскакивала с кровати, готовила отцу завтрак и мчалась переворачивать яйцо разными боками для равномерного прогрева, подкладывать соломку, прикладывать к нему ухо, пытаясь расслышать шевеление детеныша. Единственный перерыв, который себе позволяла, — сбегать в обед домой, разогреть суп к приходу отца, и, еле-еле дождавшись его появления, вновь мчалась к Собачухину.