Будь погода помягче, дети продержались бы дольше, а так, утомленные жарой, они уже через десять минут залезли обратно в плавбазу, чтобы прийти в себя. К счастью, мои дети в хорошей форме, хотя я, не желая вызвать у них отрицательную реакцию, никогда не заставлял их ни фанатично соблюдать диету, ни заниматься спортом. Я просто стараюсь подавать хороший пример, и это работает: они оба правильно питаются и физически очень активны. Когда я вижу, как дети, тяжело дыша после игры в мяч или пробежки со мной, запрыгивают в плавбазу, мое сердце преисполняется гордости.

Следующие километров шестнадцать я бежал в приподнятом настроении, но к двухсот девятому километру запал иссяк и на меня накатило отчаяние. Внезапно мне показалось, что все идет не так, хотя всего два часа назад мир был полон надежд. Солнце постепенно скрывалось за далеким горизонтом, и я направлялся прямо в сгущающуюся темноту. Я был один, мое семейство где-то (и я не знал где) остановилось поужинать. Теперь болели не только ноги, боль растеклась по всему телу. Я медленно продирался сквозь тоску, едва способный приподнять голову. Двадцать восемь часов бега могут дать и такой эффект.

Боль усиливалась, а настроение становилось все мрачнее, и я снова стал задаваться вопросом: зачем я этим занимаюсь? Ответ был однозначный: выполнить обязательства перед Либби и ее семьей, помочь маленькой девочке, которой этой нужно. Пробежать триста двадцать два километра – это самое малое, что я мог сделать для них. Мои страдания на пробеге нельзя и сравнивать с тем, что пришлось пережить этим людям.

Но, безусловно, тут было нечто большее, чем простой альтруизм. Мое извращенное любопытство не давало мне покоя: на что способен человеческий организм? Куда я смогу добежать, прежде чем совсем упаду? Пробег в триста двадцать два километра оказался отличным испытательными полигоном.

Или это было поле битвы? Эмерсон[63] писал: «Естественной ситуацией для мужчины вполне может быть война». Может, я и бежал только потому, что мне нужно было с кем-то воевать? Может быть, с собой? Самые серьезные состязания – это соревнования с самим собой, и я оказался самым жестоким оппонентом. Я беспощадно требовал от себя как можно больше, неутомимо продолжал воевать с дорогой, телом и разумом.

Боль была тем оружием, которое позволяло мне сделать выбор.

При этом в разгар всех тех невозможных ужасов, которые происходили с моим телом, сейчас я по-настоящему ловил кайф от первозданной ясности момента. Сквозь безнадегу и отчаяние, несмотря на боль, а может быть, благодаря ей я чувствовал себя как никогда живым.

Сзади подъехала плавбаза, и свет ее фар моментально выдернул меня из этих бредовых размышлений. На улице уже было почти абсолютно темно.

Поравнявшись со мной, Джули мягко заговорила:

– Ну как ты?

– Бывают взлеты и падения, – пропыхтел я, – вот сейчас как раз не взлет.

Она выпрыгнула из плавбазы и побежала рядом со мной. Учитывая мою скорость, ей достаточно было просто бодро шагать, чтобы поспевать за мной. Я видел, как дети в пижамах смотрят в заднее окно.

– Как думаешь, в чем причина? – спросила Джули.

– На самом деле во всем, – ответил я. – Я выработал весь ресурс. Я не уверен, что смогу пробежать еще сто пять километров.

Она сделала короткую паузу, а затем сказала:

– Не думай об этом в таком ключе. Эта цифра наводит ужас. Помнишь фильм «А как же Боб?»?

Это была комедия, которая нам обоим нравилась. Ричард Дрейфус там играл психотерапевта, а его пациента, который довольно долго не мог вылечиться, Билл Мюррей.

– Шаг ребенка, – сказала Джули точно так же, как Дрейфус наставлял Мюррея. – Иди шагами ребенка. Поставь цель пробежать двадцать метров вон до того дорожного знака, а не сто пять километров до финиша. Просто добеги до того знака.

Временами я совсем не мог понять Джули, например, когда она стала выращивать в гостиной кокосовую пальму, привезенную с Гавайев. А иногда, вот как сейчас, все, что она говорила, было мне совершенно ясно. Если под угрозой был вопрос выживания, мне казалось, мы лучше всего понимали друг друга. Когда я бежал на грани срыва, то мне не нужны были утешения, такие нежные вещи, как чувства, уважение и наши отношения, больше подчинялись инстинктам. Чем сильнее я подталкивал себя к самоуничтожению, тем меньше значили для меня потребности, стоящие в пирамиде выше основных. В такие моменты, когда нами управляли примитивные эмоции, мы любили друг друга гораздо сильнее. Наша общая цель заключалась в том, чтобы я добежал до финиша, причем живым. Все просто. Предельно понятно. Но это требовало гораздо больше сил, чем можно было себе представить.

Зазвонил мой мобильный – это была Лиэнн Вуд, мама Либби, она звонила из Стэнфордской детской больницы.

– У меня хорошие новости, – сказала она, – Либби стало лучше. Сейчас она спит, и врачи говорят, если она хорошо отдохнет ночью, мы сможем встретиться с вами на финише в Санта-Крус.

– Я буду бесконечно счастлив, – сказал я.

Пообещав встретиться на финише с Либби и ее семьей, я внезапно для себя ускорился. Я ощутил покалывание в мышцах, как будто к ним снова прилила кровь и последовал выброс эндорфинов. Я снова был на взлете. Иногда нужно пройти через ад, чтобы вознестись к небесам.

«Шаг ребенка, – постоянно напоминал я себе на бегу, – шаг ребенка».

Когда я пробегал мимо Стэнфордской детской больницы, было два часа ночи, и я к этому моменту бежал уже вторую ночь. «Вероятно, в такой час лучше не заходить, а то они могут вызвать полицию. В любом случае я увижу Либби с семьей завтра утром, так ведь?»

Плавбаза где-то далеко позади причалила на ночлег, и я в одиночестве в полной темноте трусцой бежал по шоссе. На следующем перекрестке я странным образом чуть не врезался в нарядно одетого, но взлохмаченного молодого человека, который прогуливался по улице. Почему он решил прогуляться в два часа ночи? По его взгляду я догадался, что мое присутствие и спортивная одежда озадачили его ничуть не меньше. Затем я заметил следы помады у него на лице, на шее… Ага, молодого Ромео только что отшили в ближайшем клубе.

– Поздновато для пробежки, – сказал он, нарушив тишину. – Во сколько ты начал?

Не ожидая здесь увидеть кого-либо еще, я посмотрел на часы.

– Э-э-э… Ну смотри: сегодня воскресенье, вчера была суббота… Пару дней назад.

Он заморгал.

– И куда ты направляешься?

– Ну-у-у… – протянул я, – пытаюсь добраться до Санта-Крус.

– Санта-Крус! До него отсюда восемьдесят километров!

– Я знаю, это далеко, – сказал я. – Посмотрим, как пойдет.

– Зачем ты это делаешь?