— Скорей бы нам, Леонид Тимофеевич, все свое имущество из госпиталя перевезти. Может, парты за зиму отсырели, подправить придется, — говорил школьный сторож, — да и мою комнату под кладовую сестрица просит освободить.

— Все сделаем, старина! Вот закончим ремонт и начнем обживаться, — весело отвечал Леонид Тимофеевич.

Он всегда казался бодрым и веселым, хотя после дневных хлопот и беганья по разным делам, снимая ботинки и ощупывая внутри подошвы, громко удивлялся, что стелька гладкая и нигде не торчат гвозди.

— Странно, мне казалось, что я прямо на гвоздях хожу, — пожимая плечами, говорил он Грозному.

— Отдохнуть бы вам, Леонид Тимофеевич, — вздыхал старик.

— А я не устал. Мой отдых — работа, — улыбался директор.

Елена Александровна сняла комбинезон, вымыла лицо и руки, расчесала мокрым гребнем растрепавшиеся волосы и присела отдохнуть.

Учительская казалась пустой, в пей было прохладно и чисто. Около стола стояли два кресла, и у выбеленной стены — мягкий кожаный диван. Леонид Тимофеевич ушел по делам, попросив Елену Александровну заменить его, если будет спрашивать кто-нибудь из рабочих.

Оставшись одна, Елена Александровна придвинула ближе к столу кресло и, подперев рукой голову, задумалась. Она думала о директоре, который не побоялся взять на себя такой большой труд, как ремонт разбитого дома. Вспомнила собрание. Пушистые брови ее нахмурились, синие глаза стали глубже и печальнее.

«Нет дисциплины… И этот мальчишка Тишин, выступающий против своего будущего товарища, и Кудрявцев… И странная история с Трубачевым. Надо будет хорошенько в этом разобраться… — Елена Александровна тяжело вздохнула. — И вообще, время идет, школа не готова… Ах, да, — вспомнила она, — надо же объявить ребятам, что послезавтра Леонид Тимофеевич поведет их на делянку. Как раз это будет выходной день. В лесу сейчас хорошо. Пахнет смолой, ягодами. В тени свежо и прохладно… Я сама, как девчонка, радуюсь, что пойдем. А ребятам хорошо бы дать побегать, отдохнуть. Трудно им сейчас приходится…»

Внизу раздается громкий женский голос:

— Мне нужно видеть директора!

— Леонида Тимофеевича? — любезно переспрашивает школьный сторож. — Его нет, он отлучился по делам.

— Как — нет? По каким делам? У него, кроме школы, не может быть никаких дел. За детьми надо смотреть, а не отлучаться по делам! — резко заявляет пришедшая.

— Ему, гражданка Синицына, виднее, за чем нужно смотреть: он директор, — обиженно отвечает Грозный.

Елена Александровна медленно спускается вниз, прислушиваясь к шуму голосов. Пожилая женщина в темном приплюснутом берете на седеющих волосах встречает ее недружелюбным взглядом зеленых глаз.

— В чем дело? — спрашивает Елена Александровна. — Может, я могу заменить директора? Пройдите, пожалуйста, в учительскую.

Женщина молчит, но Елена Александровна, не ожидая ее ответа, круто поворачивается и быстрой, легкой походкой снова поднимается по лестнице, открывая свежевыкрашенную дверь. Незнакомая женщина нехотя следует за ней.

— А вы, собственно, кто здесь? — с раздражением спрашивает она, опускаясь в кресло.

— Сейчас я замещаю директора, — спокойно отвечает Елена Александровна и быстро оглядывает незнакомую женщину. Где-то она видела такие же зеленые глаза.

Женщина беспокойно ворочается в кресле:

— Хорошо. Я попробую поговорить с вами, хотя вы еще очень молоды и, наверно, не были матерью. Моя фамилия — Синицына.

— Вы мать Нюры Синицыной? — живо спрашивает Елена Александровна. Ей нравится Нюра, и голос ее звучит приветливо.

— Да, я мать. И именно поэтому я пришла вас спросить, что с моей дочерью… Я ее не вижу. Она целые дни занята. Где — не знаю. В каком-то госпитале, вместе с какими-то ребятами… Причем я этих ребят не знаю. Часть из них, как видно, из ее бывшего класса. Они были на Украине и с трудом вырвались из оккупации.

— Я знаю их историю от директора, — кивнув головой, вставляет Елена Александровна. — Это очень хорошие ребята, лучшие в школе, — Трубачев и его товарищи.

— Не знаю, лучшие или худшие, — горько улыбается Синицына, — но если товарищи становятся дороже матери, если авторитет любого из них выше авторитета родителей, то это ненормально… Я целыми днями не вижу своей дочери, она не считает нужным посвящать меня в свои дела, мать для нее — ничто. Нюра заявляет нам с отцом, что у нее есть свои обязанности. Я хочу знать совершенно точно, какие это обязанности. Я — мать! Я ее воспитываю и никому не позволю ломать мое воспитание!

Синицына с трудом сдерживала гнев; перегнувшись через стол к своей безмолвной собеседнице, она говорит быстро и нервно, словно отстукивая слова на пишущей машинке:

— В такое тяжелое время, когда мой муж работает день и ночь, а я, с больным сердцем, бегаю но очередям, чтобы накормить семью, у меня отнят покой. Но с этим никто не считается! Моя дочь растет эгоисткой, которой нет дела до матери. А я… — веки у Синицыной краснеют, в голосе слышатся слезы, — я должна положить этому конец, — шепотом доканчивает она, вытирая платком глаза.

Елена Александровна грустно и удивленно качает головой:

— Успокойтесь, гражданка Синицына… Ну, до чего вы себя довели? Ведь это совсем не так, как вы себе представляете. Я знаю вашу дочь и знаю ее товарищей. Я слышала о них много хорошего, — мягко успокаивает она расходившуюся женщину.

— Что ж тут хорошего? Я вижу их влияние на мою дочь, — плачет Синицына.

Она не слушает, что говорит ей эта чужая девушка. Ей легко говорить — она посторонняя. И хвалить легко. Вот эти похвалы и портят детей. А что же хорошего в этих товарищах, если они учат свою подругу дерзить матери и все от нее скрывать! Нюры никогда нет дома…

Елена Александровна снова и снова пытается успокоить Синицыну. Что ж плохого в том, что девочка работает в госпитале? Сейчас все люди — взрослые и дети — помогают своей Родине. Кто эти люди? Честные граждане, коммунисты, комсомольцы, пионеры. Все товарищи Нюры работают; она не может и не должна отрываться от коллектива.

В словах Елены Александровны есть то же, что с плачем бессвязно выкрикивает своим родителям Нюра. И это приводит Синицыну в бешенство. Она встает и дрожащими руками поправляет берет:

— Мы говорим на разных языках! Мне незачем сидеть тут и слушать ваши поучения. Я тоже советская женщина — меня агитировать не нужно. Но я еще и мать! Мать! Этого вы не понимаете!..

Синицына, не прощаясь, захлопывает за собой дверь. Не отвечая на поклон Грозного и не глядя на работающих школьников, она идет по двору, высоко подняв голову. Ничего! Она сама справится с дочерью, если школа не желает ей помочь. Она пойдет в госпиталь, вызовет главврача. Она узнает, где пропадает ее дочь…