В ту пору на всех пяти больших мостах Парижа стояли дома; таким образом, каждый мост превращался в отдельную, обособленную улочку. Здесь, как и на самых обычных городских улицах, жили и держали свои лавки торговцы и менялы, а постоянное движение горожан, перебирающихся то на одну сторону Сены, то на другую, делало торговлю весьма прибыльной.

Мост Сен-Мишель, пересекающий южный рукав Сены и названный так в честь расположенной поблизости часовни святого Михаила, соединял остров Ситэ с Рив Гош – левым берегом. Среди домов, отстроенных на этом мосту, один обращал на себя особое внимание. Фриз, отделяющий первый этаж от второго, был украшен изображениями целой вереницы кривляющихся и пляшущих чертей. Единственное окошко второго этажа светилось по ночам красноватым светом, привлекавшим взоры прохожих к выкрашенному в синий цвет фасаду и вывеске в виде широкой, тоже синей ленты с надписью. Когда-то на ней значилось: «Рене, флорентиец, парфюмер ее величества королевы-матери». Теперь имя «Рене» было заменено на «Лепорелло», а «парфюмер» – на «астролог». Впрочем, теперь и королевой-матерью была не Екатерина, а Мария.

Несмотря на то что у Джакомо имелись свои комнаты в новом дворце Марии Медичи, а также в ее крыле в Лувре, несмотря на то что все мастерские королевской резиденции были в его распоряжении, он предпочитал некоторое время проводить здесь, в доме на мосту Сен-Мишель. В такие дни его лавка в нижнем этаже, предлагающая посетителям всевозможные приспособления для гаданий, амулеты, разного рода травы и порошки, бывала открыта, но торговля мало интересовала итальянца. Скорее всего дела в лавке являлись лишь предлогом покинуть королевский дворец и соответственно бдительный контроль дозорных караулов: различные изобретения Джакомо требовали работы с Силой, что не могло не нервировать охрану августейших особ.

В один из тех теплых вечеров конца мая, когда шепоток листвы, потревоженной легким дуновением, смешивается с шепотками влюбленных, делающих признания в садах и под балконами, когда свет луны заливает поверхность реки жидким серебром, а благоухание ночных цветов вытесняет любую мысль о сне, – в один из таких вечеров на мост Сен-Мишель со стороны Ситэ взошли двое.

Для прогулок по городским улицам было уже слишком поздно и, что греха таить, опасно, однако эта пара влюбленных шла не торопясь и не скрываясь. Девушка изящно опиралась на руку мужчины, он же заботливо направлял спутницу так, чтобы ее ножка случайно не попала в выбоину на мощенной булыжником дороге, изрядно побитой колесами карет и повозок. Впрочем, если бы кто-то услышал их приглушенный разговор, мысли о романтике в их взаимоотношениях вызвали бы серьезные сомнения.

– Я не знаю, как мне быть, Беатрис, – лишенным эмоций голосом говорил мужчина. – Я не могу отказаться от этого поручения – подобный отказ заставит кардинала отгородиться от меня глухой стеной. Хуже того – он может счесть это трусостью и предательством. Особенно теперь, когда между нами практически нет недомолвок.

– Ты себе льстишь, Этьен, – с улыбкой отвечала девушка. – Чтобы у Ришелье – да не было недомолвок? Если он один раз открыто поговорил с тобой, это вовсе не значит, что у его высокопреосвященства больше нет и не будет от тебя тайн.

– Ты права, Беатрис. Я выразился слишком самонадеянно. Но это нисколько не облегчает моего нынешнего положения. Я должен выполнить поручение – и вместе с тем меня разрывают сомнения.

– Должен… – эхом повторила за ним девушка. – Скажи мне, Бреку, зачем он тебе? Ведь не родственные же чувства заставляют тебя исполнять его прихоти? Или тебе действительно так приятно сознавать, что твой внучатый племянник с твоей помощью выглядит практически всемогущим? Что это – тщеславие, гордыня?

Он помолчал, размышляя над ее словами и своим ответом.

– Нет, наверное, дело не в том, что мы происходим из одного рода, – наконец проговорил он. – Даже не будь мы с ним дальней родней, я бы все равно считал его одним из величайших людей этой эпохи. Быть рядом с таким человеком, быть причастным к его деяниям, видеть, как Франция благодаря его уму приобретает могущество, которого давно заслуживает… Будь я человеком, я бы назвал это счастьем. Но поскольку я не человек – я назову это чувство долгом.

– Но ты – Темный! – мягко напомнила она. – Какое тебе дело до величия кардинала и Франции?

Де Бреку снова помолчал, а потом пожал плечами:

– Я не знаю, Беатрис. Но когда я справляюсь с очередным его приказанием – я ощущаю, что поступил правильно. Возможно, это совесть.

– Совесть?

– Я – Темный, Беатрис, я – вампир. Я ничуть не страдаю от этого, а временами по-настоящему наслаждаюсь своей новой жизнью, но я умею смотреть отстраненно и потому вполне отдаю себе отчет, сколько зла приношу в мир. Не в наш с тобою мир, не в мир Иных; здесь любое мое действие в рамках Великого Договора нормально и уместно. А Договор, как ты знаешь, я предпочитаю не нарушать. Однако я сознаю, что люди, чьих родных и близких я высушил, испытывают настоящие страдания.

– И тебе их жаль?! – изумленно распахнула глаза девушка, заглядывая спутнику в лицо.

– О нет! – едва заметно изогнул губы мужчина. – Просто я знаю, кто питается их страданиями. Ты и сама могла видеть на балу этих жирных, раскормленных свиней, клещей, присосавшихся к чужому горю, пиявок, пробравшихся на самый верх, чтобы иметь еще больше привилегий и, как следствие, возможностей преумножать всеобщую боль. Этим крысам плевать на все и на всех, они покинут короля и кардинала, они покинут Францию, если окончательно разорят ее, или когда почувствуют угрозу, или когда найдут местечко посытнее. И я бы не желал им уподобиться.

– Да ты, оказывается, ненавидишь Темных! – со смехом проговорила Беатрис.

– Нет. – Он снова пожал плечами. – Мне просто не по нраву быть поставщиком дармовых яств к их столу. И раз уж я пью человеческую кровь и не могу перестать это делать, а стало быть, и дальше помимо своей воли буду кормить этих ублюдков чужими страданиями, я считаю своим долгом хотя бы частично компенсировать это. Ты ведь наверняка не раз слышала намеки: дескать, Ришелье претворяет в жизнь идеи, выгодные в первую очередь Светлым. Уверен, что сами Светлые тут ни при чем. Но мне нравится такая игра.

– Совестливый вампир… – Беатрис посмаковала фразу. – Это пройдет, мой благородный Этьен!

– Возможно, Беатрис. Ты на сто лет старше меня – тебе виднее.

Лицо девушки омрачилось после этих слов, но она быстро справилась с неприятными мыслями.

– Как бы то ни было, сейчас ты почему-то не уверен, что поступаешь правильно. Почему?

– В том-то и дело, что не уверен. – Барон вздохнул. – Вероятно, я никогда не смогу состязаться с Арманом; он умеет думать и принимать решения куда быстрее, чем я умею двигаться в Полумраке. Но большая часть его действий и поручений мне понятна изначально. Суть другой, меньшей части становится ясна после нескольких часов размышлений. А в совсем уж исключительных случаях сам Арман разъясняет мне, что он задумал, для чего предпринял те или иные шаги и что за этим последует.