– Ты помогаешь ей в течение всего этого лета.

Поллианна наморщила лоб.

– Да, я веду хозяйство в пансионе. Это сразу заметно, стоит лишь взглянуть, правда? – иронично бросила она, жестом обводя пространство вокруг себя. – Ни у одной хозяйки пансиона не было столько развлечений, сколько у меня…

– Но если бы ты слышал зловещие пророчества тетушки Полли о том, какими бывают пансионеры! – не удержалась она от смеха.

– В чем же состояли ее пророчества?

– Этого я не могу рассказать, – решительно покачала головой Поллианна. – Конфиденциальная информация. Но…

Она замолчала на мгновение, а потом продолжила несколько иным тоном.

– Увы, так не будет продолжаться всегда. Отдыхающие есть только летом, а мне надо будет что-то делать также и зимой. Я уже об этом думала. Наверное, я стану писать повести.

Джеми вздрогнул.

– Что ты будешь делать?

– Буду писать повести. Чтобы издавать их за деньги. А чего ты удивляешься? Многие так делают. Я в Германии знала двух девушек, которые писали рассказы.

– А ты уже пробовала что-нибудь писать? – спросил Джеми настороженно.

– Нет, еще не пробовала, – призналась Поллианна.

И словно оправдываясь, добавила:

– Я же говорю, что сейчас на мне пансион. Я не могу делать два дела одновременно.

– Конечно, не можешь.

Она посмотрела на него чуть обиженно.

– Ты думаешь, что я не сумею писать?

– Я такого не говорил.

– Не говорил, но я вижу по выражению твоего лица. А я не понимаю, почему бы я вдруг да не справилась. Это же не пение, где нужен голос, и не игра на музыкальных инструментах, которой нужно специально обучаться.

– Я думаю, это нечто близкое, – глухо отозвался Джеми, глядя куда-то в сторону.

– Что ты имеешь в виду? Писательство – это же не скрипка и не фортепьяно, а только бумага и перо.

Воцарилась тишина. А потом прозвучал ответ Джеми. Голос его был все такой же приглушенный, а взгляд устремлен куда-то в пространство.

– Инструментом, которым ты намерена овладеть, Поллианна, станет сердце нашего мира. И оно кажется мне самым чутким инструментом из всех, на которых можно научиться играть. Покорное твоей воле, ответом на умелое прикосновение станут смех и слезы.

Поллианна восторженно вздохнула. В ее глазах заблестели слезы.

– Ах, Джеми, как складно ты высказываешь свои мысли! Как всегда, впрочем. Я никогда не думала об этом с такой точки зрения. Но ты прав. И все равно, я бы хотела этим заниматься. Хотя, может, и впрямь у меня ничего не получится. Но я читала рассказы и повести в журналах и всегда думала, что могла бы написать не хуже. Я жуть как люблю рассказывать истории. Я очень люблю пересказывать то, что слышу от тебя. Но когда рассказываешь ты, я всегда смеюсь или плачу.

Джеми повернулся к ней.

– Мои рассказы действительно заставляют тебя плакать или смеяться?

В голосе его чувствовалось странное волнение.

– Конечно, Джеми. Ты сам знаешь. И еще раньше так было, когда мы встречались в Бостонском парке. Никто не умеет так рассказывать, как ты, Джеми. На самом деле, это тебе следовало бы писать повести, а не мне. Слушай, а почему ты не пишешь? У тебя точно получилось бы, я в этом уверена!

Ответа не последовало. Возможно, Джеми прослушал вопрос, потому что как раз пытался подозвать к себе бурундука, который пробегал к кустам неподалеку.

Такие приятные прогулки с беседами случались у Поллианны не только с Джеми, миссис Керю и Сэди. Нередко ее спутниками и собеседниками бывали также Джимми или Джон Пендлтон.

Поллианна убедилась, что до сих пор она не знала настоящего Джона Пендлтона. С тех пор, как они устроили лагерь у озера, от его прежней понурости и молчаливости не осталось и следа. Он бродил по лесу, купался в озере и рыбачил с не меньшим энтузиазмом, чем его приемный сын Джимми, проявляя при этом не меньше энергичности. А по вечерам, у костра, он не хуже Джеми пересказывал свои приключения, смешные и страшные, выпавшие на его долю во время путешествий в дальние края.

– «В Сахарной пустыни», как говорила Нэнси, – смеялась Поллианна, вместе с остальными уговаривая его рассказать еще какую-нибудь историю.

Но на самом деле Поллианне больше нравилось, когда, оставшись с ней с глазу на глаз, Джон Пендлтон рассказывал девушке о ее матери – такой, какой он знал и любил ее в давно минувшие времена. Эти рассказы были и радостью и большой неожиданностью для Поллианны. Никогда раньше он не высказывался так откровенно о своей глубокой и безнадежной любви. Наверное, Джон Пендлтон сам чувствовал некоторое недоумение по этому поводу, так как однажды он признался:

– Я и сам не знаю, зачем говорю с тобой об этом.

– Но мне это очень приятно, – тихо ответила Поллианна.

– Понимаю. Но я бы никогда не подумал раньше, что стану о таком с тобой разговаривать. Возможно, потому, что ты так похожа на нее. Именно такой я ее запомнил. Ты очень похожа на свою мать, моя милая девочка.

– Ну и ну! Я всегда считала, что моя мама была красивой! – искренне удивилась Поллианна.

– Да, она была красивой.

Поллианна взглянула на него с еще большим удивлением.

– Тогда я не понимаю, как я могу быть на нее похожей.

Пожилой джентльмен расхохотался.

– Поллианна, если бы я услышал это от какой-то другой девушки, то ответил бы… Впрочем, неважно, что бы я ей ответил. Но, ты моя волшебница… Бедняжка, дурнушка Поллианна!

Поллианна с неподдельной горечью и осуждением посмотрела прямо в улыбающиеся глаза мужчины.

– Мистер Пендлтон, пожалуйста, не надо так надо мной насмехаться. Мне всегда хотелось быть красивой. Как ни глупо это, должно быть, выглядит. Ведь у меня есть зеркало, чтобы в него посмотреться.

– В таком случае советую тебе посмотреть в зеркало, когда ты говоришь, – многозначительно посоветовал джентльмен.

Поллианна округлила глаза от удивления.

– Мне то же самое говорил Джимми! – воскликнула она.

– Вот как? И как он, наглец, посмел, – сухо отозвался Джон Пендлтон.

Потом, резко изменив тон, в своей, только для него характерной манере, тихо добавил:

– У тебя, Поллианна, глаза и улыбка матери. И для меня ты красивая!

Неожиданно жгучие слезы подступили к глазам Поллианны, и она не смогла выдавить из себя ни слова в ответ.

Но как бы не ценила Поллианна искренние беседы со всеми этими людьми, больше всего она любила общение с Джимми. С Джимми и разговаривать-то не было особой нужды. Им и без разговоров было хорошо вдвоем. Джимми всегда все понимал. С ним было легко и просто, независимо от того, о чем они говорили или о чем молчали. К тому же в случае с Джимми не было нужды в мучительном сочувствии. Джимми был здоровым, сильным, высоким и счастливым. Он не сокрушался об утраченном племяннике, не унывал из-за потери юношеской любви, ему не нужны были костыли, чтобы передвигаться – не было ничего такого, что должно было вызывать болезненное сочувствие или о чем было бы тяжело думать. С Джимми можно быть веселой, счастливой и свободной. Джимми такой славный.