Она настолько потешно реагирует на мои слова, что хочется только усмехнуться. Да, моя дорогая, ты все правильно поняла.

— Ветров, ты только что сделал мне комплимент? — тихим шепотом, будто сообщая мне о том, что я только что совершил смертный грех, то ли спрашивает, то ли сообщает мне бывшая жена.

— Если это вдруг стало преступлением, я даже не буду отрицать своей вины, — фыркаю я, любуясь тем, что удивления в глазах Викки становится больше.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Ох, дурман мой нежный, я бы сказал тебе больше, куда больше. Если бы это еще было возможно…

Я сам себе тебя запретил, просто потому, что было невозможно быть для тебя даже одним из двух, а всегда было ощущение, что мужчин у Викки гораздо больше. Они постоянно крутились рядом, как чертов Ольшанский, который с самого первого дня красноречиво пасется в недозволительной близости от моей бывшей жены.

Вот и приходится все то кипящее восхищение, что так просится наружу, похоронить внутри себя и безжалостно жечь, как непотребную ересь. Как меня жарит изнутри — никакими словами не описать.

На самом деле вести себя вот так, продолжать удерживать лицо — мне безумно сложно. Это всегда выходит паршиво, когда дело касается Титовой. А сейчас…

Если бы не было других дел…

Если бы не было свидетелей…

Господи, да я бы сам затащил бы её в машину, а вытащил бы только основательно измотанную, растрепанную — и столько раз мою, что она сама бы замучилась считать.

Исцеловать бы эту красивую шею, содрать с тела Викки все эти тряпки, подвести к зеркалу и показать — в каком именно виде она прекраснее всего… К черту платье, к черту чулки и все то, что мешает мне добраться до сладкой светлой кожи…

Твою ж мать… Опять! Меня ведет… Меня так ведет, что только присутствие Светы и Маши и помогает мне держать себя в руках. Необходимость отвести от Викки взгляд, кажется, прожигает меня насквозь, но все же мысль о Маше спасает, вытягивает меня из этого пожара.

Дочь! Я должен подумать о дочери! А что она, кстати?

А она стоит сбоку, спрятавшись лицом в мамин темный тренч, вцепившись в него так отчаянно, как цепляются в опору стоящие на краю бездны. И новое, незнакомое тепло осторожно шевелится у меня под сердцем. Она такая беззащитная — моя малышка. И все что хочется сейчас — это чтобы она не боялась. По крайней мере, меня ей бояться точно не стоит.

— Можно я?.. — объяснить, что именно я хочу сказать Маше, у меня не получается. Словами — по крайней мере. Мне кажется, в кратком столкновении взглядов мы с Титовой в эту секунду обмениваемся всей нужной информацией.

Она кивает. Кивает?! Вот так просто?

Направляясь на эту встречу я предвкушал войну. Что Викки будет огрызаться на каждом шагу, будет оборонять то, что считает «своей территорией». Но нет никакой войны, Вика уступает без боя, спокойно, при этом то, что она вчера потребовала с меня — настолько смехотворно, что даже не считается за бонус.

Я выбил встречи — она могла бы потребовать с меня и материальных вливаний, по типу «алименты по личной договоренности» — раз уж мы затеяли всю эту досудебную возню.

Я этого ожидал, если честно… И снова ничего, ей будто от меня ничего не надо. Но почему-то же она на эти встречи согласилась. Причем даже проще, чем я вообще ожидал. А ладно… К черту это все…

Я осторожно опускаюсь на корточки, касаюсь тонких девчоночьих пальчиков. Вот тут я перестаю дышать с чистой совестью. Кто меня осудит — тот послан будет…

Мир становится каким-то хрупким, хрустальным, и все что я ощущаю — как подрагивает под моими пальцами маленькая ладошка моей дочери. Но она все еще на меня не смотрит. Только сильнее вжимается личиком в полу плаща матери.

— Маша… — осторожно произношу её имя. Первый раз — обращаюсь к ней сам… — Посмотри на меня, солнышко…

Больших слов у меня сейчас просто не находится.

— Ну, давай, Плюшка, ты же хотела познакомиться с папой, — самое неожиданное в этой истории — это поддержка Титовой. Чего не ожидал, того не ожидал.

Плюшка… Это звучит ужасно уютно, на самом деле. Я тоже так хочу называть свою малышку.

Маша осторожно и очень постепенно отрывает лицо от плаща, в котором пытается спрятаться. Смотрит на меня сначала одним своим ярко-синим глазиком, будто пытаясь понять, насколько сильно страшный дядька к ней приперся.

Боже, сколько всего я хотел бы ей сейчас сказать, и как деревенеет язык, при одном только взгляде. На кой черт ей мои извинения, что не был рядом все это время? Да и обещания «оставаться с ней дальше»

Я бы сам себя на её месте завалил одним прицельным: «Где ты шлялся восемь лет, папочка?»

Да, я не знал. Но как это «не знал»? Уж я-то сам знаю собственные возможности. Я даже не подумал, что Титова может не сказать что-то такое… И нет удобоваримой легенды, которую лично я бы счел достойной и достаточно честной для вопроса моей дочери. Того, которого она еще не задала.

Задаст, я уверен!

— Это тебе, солнышко, — я осторожно протягиваю вперед руку. В ней — маленькая белая корзиночка с синими, как глаза Маши, васильками.

Мне не хотелось идти с пустыми руками, и я вообще не знал с чего начать. Я пока ничего не знаю о ней, моей родной синеглазой инопланетянке. Решил начать с цветов, а весь остальной мир я положу к ногам дочери самую чуточку позже. Пусть только ткнет мне пальчиком, с какой части мира начать.

Маша смущается, по крайней мере, видная мне щечка приятно розовеет. Но пальчики тянутся вперед и осторожно касаются тонких синих лепестков.

— Ветров, ты разбиваешь даже мое сердечко, — хихикает над моим плечом Светлана, и мне хочется дернуть плечом, чтобы эта языкастая леди мне не мешала. Сейчас весь мир слишком громко шумит. Он ужасно мешает тому космосу, что сейчас разворачивается между мной и моей дочерью.

Наверное, только сделай мне замечание собственно Вика — я бы поторопился, не стал так упрямо молчать и бояться спугнуть дочь случайным движением. Но Вика чутко молчит и ободряюще поглаживает Машу по плечу, будто даже слегка подталкивая ко мне навстречу. Очень нежно, но настойчиво…