Он стал ждать.

Он стоял рядом, пока дыхание Эдварда не стало спокойным и ровным, и постоял еще несколько минут.

Потому что люди не должны оставаться одни. И они не должны чувствовать страх. Или чувствовать себя никчемными или ненужными. Они не должны считать, сколько раз что-то плохое должно случиться, и не должны бояться, что это может повториться вновь.

И, стоя здесь в темноте, он понял, что он должен сделать. Не только для Эдварда, но и для Оливии. А может быть, и для себя самого.

На следующее утро Оливия чувствовала себя гораздо лучше. Удивительно, как спокойный сон может восстановить настроение, даже если не сделаешь каких-либо сногсшибательных выводов.

Она вспомнила, что накануне вечером ей очень хотелось заплакать.

Но она не заплакала.

Почему?

Она вздохнула. Ответа у нее не было.

Так что она решила не думать об этом, по крайней мере до тех пор, пока не позавтракает. Она заметила, что на сытый желудок она всегда более рассудительна.

Она почти завершила свой утренний туалет и старалась сидеть спокойно, пока горничная закалывала шпильками ее прическу, когда раздался стук в дверь.

— Входите! — крикнула Оливия и спросила горничную: — Ты приказала принести шоколад?

Салли покачала головой, и они обе в недоумении посмотрели на дверь. Вошла служанка и объявила, что сэр Гарри ждет леди Оливию в гостиной.

— Так рано утром?

Было уже почти десять часов — стало быть, не рассвет, — но все же для визита джентльмена время было чересчур ранним.

— Сказать Хантли, что вы не можете его принять?

— Нет. — Гарри не пришел бы так рано, если бы на то не было серьезной причины. — Передай сэру Гарри, что я скоро спущусь.

— Но вы еще не завтракали, миледи, — напомнила Салли.

— Я уверена, что не слишком похудею, если один раз не позавтракаю. — Оливия посмотрела на себя в зеркало. Салли трудилась над какой-то замысловатой прической, требовавшей не менее дюжины шпилек. — Может, сегодня ты сделаешь что-нибудь попроще?

— Я уже почти закончила, — разочарованно протянула Салли.

Но Оливия уже вынимала шпильки.

— Сделай простой пучок.

Салли вздохнула и принялась разрушать свое творение.

Через десять минут Оливия уже спускалась вниз, пытаясь не замечать, что от спешки одна прядь уже выбилась из прически и ей пришлось сунуть ее за ухо.

Сэр Гарри сидел в дальнем углу гостиной за небольшим письменным столом у окна.

Ей показалось, что он… работает?

— Сэр Гарри, — смущенно сказала она. — Еще так рано.

— Я пришел к определенному выводу, — сказал он, вставая.

Она смотрела на него, не понимая. Его заявление прозвучало так… недвусмысленно.

— Я не могу позволить вам оставаться наедине с князем.

Он уже вчера это говорил, но что он может сделать?

— Решение может быть лишь одно — я стану вашим телохранителем.

Она была поражена.

— У него есть Владимир. У вас есть я.

Она все еще не могла вымолвить ни слова.

— Я сегодня останусь здесь с вами, — пояснил он.

Она наконец обрела дар речи:

— В моей гостиной?

— Вы не должны считать, что обязаны меня развлекать, — сказал он, показав на разложенные на письменном столе бумаги. — Я принес с собой свою работу.

Боже мой, он намерен здесь поселиться?

— Вы принесли свою работу?

— Мне очень жаль, но я не могу терять весь день.

— О! — только и могла произнести она. А что еще можно было на это ответить? Он ободряюще ей улыбнулся.

— Почему бы вам не взять книжку и не присоединиться ко мне? — спросил он, указывая на диван. — Ах да. Я забыл. Вы не любите книги. Газета тоже годится. Садитесь.

Ей снова потребовалось несколько секунд, прежде чем ответить:

— Вы приглашаете присоединиться к вам в моей гостиной?

Он посмотрел ей прямо в лицо:

— Я предпочел бы свою гостиную, но думаю, что это было бы неприемлемо.

Она кивнула. Не потому, что с ним согласилась. Хотя он, вероятно, именно так и подумал.

— Значит, мы пришли к согласию.

— Что?

— Вы кивнули.

Она перестала кивать.

— Вы не возражаете, если я сяду? — спросил он.

— Сядете?

— Мне надо продолжить свою работу, — пояснил он.

— Работу, — отозвалась она эхом.

Он удивленно поднял брови, и только тогда до нее дошло, что именно имеет он в виду — он не может сесть, пока она стоит.

Она собиралась сказать: «Пожалуйста, будьте как дома», — потому что в нее в течение двадцати лет вбивали правила светского этикета. Но благоразумие и, возможно, чувство самосохранения взяли верх, и она сказала:

— Вам совершенно незачем оставаться здесь весь день.

Он сжал губы, и тонкие лучики морщинок залегли от уголков рта. Во взгляде темных глаз появилась решительность.

Он не спрашивал ее разрешения. Он говорил ей, что делать.

Это должно было бы привести ее в бешенство. Это было именно то, что она ненавидела в мужчинах. А она стояла, и все, что она чувствовала, было… беспокойство, какое-то внутреннее возбуждение. Ей хотелось встать на цыпочки, а тело вдруг стало таким легким, почти невесомым, будто было готово оторваться от пола и взлететь.

Она взялась за спинку стула, чтобы придать себе устойчивости. Наверное, надо было позавтракать.

Хотя это не объясняло того странного ощущения, которое появилось у нее где-то… внизу живота.

Она смотрела на него. Он что-то говорил, но она его не слушала. И не слышала ничего, кроме тонкого внутреннего голоса, шептавшего ей: «Смотри на его рот, на эти губы, на…»

— Оливия? Оливия?

— Простите.

Она крепко сжала ноги, решив, что мышечные движения помогут ей выйти из транса.

Он склонил набок голову. Он выглядел… обеспокоенным? Удивленным? Трудно было сказать.

Надо взять себя в руки. Сейчас же. Она откашлялась.

— Вы сказали?..

— Вы хорошо себя чувствуете?

— Вполне, — твердо ответила она. Ей понравился собственный тон — оживленный и вместе с тем деловой, с четкой дикцией.

Он продолжал смотреть на нее, но выражение его лица было непроницаемым. А может быть, ей просто не хотелось его понять. Потому что в противном случае ей может показаться, что он смотрит на нее так, словно ждет, что она вдруг залает как собака.