Если бы у лошадей были руки, говорил древний философ Ксенофан, то и богов своих они рисовали бы похожими на коней. На протяжении всей истории наши теологии и психологии, в общем притязающие на объективное прочтение племенного восприятия трансцендентного метафизического или личного переживания, на самом деле представляют собой субъективные вероисповедания. Наши боги выглядят уж очень похожими на нас, разве не так? Разве не самым распространенным будет образ Бога по аналогии с родителем: то мудрый и строгий, а то любящий и сострадательный, но справедливый, короче говоря, чем не человек во плоти и крови? И разве не ждем мы, что наши боги будут обладать теми же ценностями, возможно, разделять те же предрассудки, может, даже и вкусами не будут отличаться от нас? Как это характеризует «богов», по определению всецело являющихся обитателями трансцендентных сфер и, следовательно, находящихся вне досягаемости нашего фрактального сознания и ограниченного когнитивного аппарата? И разве меньше это говорит о нас с вами?

Если смотреть с божественной позиции или природной перспективы, нет ни зла, ни добра. Рак съедает нас, акула охотится за нами, даже печальный призрак нашего приближающегося исчезновения с лица планеты не есть «зло». Это просто факт бытия. Даже общественное зло оценивается относительно контекста. Приемлемое в одном культурном окружении – немыслимый позор в другом. Одна культура воспринимает материю как зло, другая почитает все земное. Одна культура ограничивает сексуальность, другая видит в ней путь к Богу. Где-то вводят нравственные ограничения, в то время как в другом месте находят религиозные оправдания для их нарушения. Но человеческое Эго, хрупкое и потому так часто расщепляющееся, отделяющее опасное от благоприятного для своего выживания, создает и проблему добра и зла. Трансцендентная директива великих религий Запада состоит в отказе от этой разделенной позиции Эго (бояться Бога, опустить руки – или впустить Бога, как сказано в уставе «Анонимных алкоголиков»). Им возражают великие восточные религии: проблема лишь в самом заблуждающемся Эго. Тем не менее именно человеческое Эго, не боги, создает «теологии». Различные богословские доктрины, таким образом, являются вторичными, или эпифеноменальными, реакциями на первичный феномен, и они больше говорят об ограниченном функционировании нашего Эго и тех комплексах, посредством которых обрабатывается опыт, чем сколько-нибудь приоткрывают завесу над той тайной, которую мы называем богами.

К достоинствам политеизма, преобладавшего на протяжении значительного отрезка документированной истории, следует отнести и терпимость к неоднозначности. В одном каком-то божестве из числа политеистического пантеона могли уживаться многочисленные противоречия, какими они виделись с ограниченной позиции человеческого Эго. А множество богов могло более адекватно выразить сложность Вселенной и тех противоположностей, которые в столь многом составляют наш опыт. Но западный мир – иудаизм, христианство, ислам – в отчаянном соперничестве с дуализмом и политеизмом сделал ставку на идею единого предсуществовавшего Бога. Хорошо это или нет, но большинство жителей Запада придерживаются «теизма», то есть представления о едином Боге, всемогущем, всеведущем, вездесущем и нравственном до мозга костей.

С другой стороны, теопсихологическая ставка на лошадку теизма ведет к значительному напряжению как в рамках imago Dei[116], так и психологии отдельной личности. Проще говоря, как может Бог, по своей сути благой, любящий, справедливый и заинтересованный в человеке – типичные атрибуты теистического понимания, – допускать существование природного и нравственного зла. Если Бог всесилен, тогда Он в силах вмешаться и предотвратить зло. Если всеведущ – тогда Он не остается в неведении относительно проявлений зла. Если же вездесущ, тогда Он и заинтересованный наблюдатель, а то и соучастник непрерывно разворачивающейся саги зла. Такой представляется мучительная дилемма подлинного теиста.

Это явное противоречие так долго смущало умы богословов и простых верующих, что в теистической теологии сложилось целое направление, получившее название теодицея. В этимологии самого этого слова заложен вопрос о том, как и каким образом Бог может именоваться справедливым, любящим, небезразличным к участи людей и нравственным с учетом того мира, каким мы его видим.

Некоторые народы искусно разрешили эту дилемму признанием и принятием противоречия, на что более робкое Эго никак не может решиться. В политеизме воплотился сложный диспаритет природных энергий в виде многоликих богов. Дуализм – зороастризм, к примеру – постулирует идею противоборства доброго бога духа со злым богом материи, допуская при этом, что добрый дух восторжествует в конце истории.

Но современное Эго в целом оказалось не удовлетворено этими многозначными, переменчивыми божествами. В течение столетий с развитием Эго посредством аккреции сознания не менее стремительно росло и наше экзистенциальное беспокойство с требованием единства, непрерывности и предсказуемого порядка. Мы даже говорим себе, что монотеизм – выше политеизма, что дуализм – не более чем констатация противоречий. Но в таком случае сами эти противоречия большинства теистических положений загоняются под спуд лишь для того, чтобы позднее выйти на поверхность беспокоящим парадоксом или неприемлемой двусмысленностью[117].

Семена разногласия имеют глубокие корни в западной душе и ее imago Dei. Классическая история, иллюстрирующая это напряжение в наших сердцах, уходит в глубь веков на более чем две с половиной тысячи лет, открываясь в письменном свидетельстве неизвестного еврейского поэта, в свою очередь заимствовавшего еще более раннюю шумерскую версию истории о праведном человеке. Праведник этот неукоснительно соблюдал предписания своего племени и своего Бога, но, несмотря на это, пережил жесточайшее жизненное крушение, вслед за чем вынужден был радикально переосмыслить все, во что верил, что привычно считал истиной. Он, как и весь его народ, верил в то, что они нашли общий язык с Богом, что правильные убеждения, за которыми последует правильное поведение, будут встречены божественной взаимностью. История его некии[118], или темного нисхождения души, ставит большую теневую задачу для западной теологии, не разрешенную и по сей день. Человека этого звали Иов, а история Иова по-прежнему остается и нашей с вами историей.