Она положила пальцы на кекс и пододвинула его к себе. Герман взялся за упаковку и слегка потянул.

– Можно? – спросил он.

– Делай что хочешь, у меня, вообще-то, нет аппетита.

– Нет, я не это имел в виду…

Он ухватил упаковку зубами и с силой разорвал ее.

– Пожалуйста!

– У меня нет никакого желания целую неделю терпеть такую девочку в Зеландии. Но не могу же я сказать это Давиду! Чего я не понимаю – это как он сам-то не понимает.

Герман пожал плечами:

– Чего же ты хочешь? Влюблен. Влюбленные юнцы. Что может быть прекраснее?

Лаура рассмеялась, но когда она посмотрела на него, он отвел взгляд и притворился, будто вдруг заметил что-то ужасно интересное в упаковке своего розового кекса.

– Мм… – сказал он. – Здесь нигде не указан срок годности. Может, это бессрочные кексы? Как твой на вкус?

Лаура не отвечала, она терпеливо ждала, когда он снова на нее посмотрит.

– Я тут подумал… – сказал Герман, положив кекс обратно на стол. – Я поговорил об этом с Давидом, и ему понравилась моя затея. Ну а теперь я не знаю, как он к этому относится. Вот и хотел предложить это тебе.

Наконец он посмотрел прямо на нее. И Лаура посмотрела в ответ.

– Что? – спросила она.

Она сложила руки за головой, откинулась на спинку стула и тряхнула головой, распуская волосы. Потом подняла их, словно собираясь завязать узлом, но снова отпустила. Между тем она не отрываясь смотрела на Германа, – может быть, ей показалось, но она увидела, что цвет его лица стал немного темнее.

– Я, значит, подумал… – сказал он поспешно, пододвигая к себе свой розовый кекс. – В прошлый раз в Зеландии… Вообще-то, мы тогда ничего не сделали. Я хочу сказать, ничего по-настоящему. Мы, конечно, рисовали всякие картинки для больной мамы Лодевейка, но как раз именно тогда, когда мы все этим занимались, я думал: разве это не здорово – делать что-то всем вместе? Добровольно. Для мамы Лодевейка, если хорошенько подумать, это все-таки отдавало благотворительной обязаловкой.

Лаура слушала вполуха; она размышляла, что бы ей такого еще сделать с волосами, но потом решила все-таки постараться слушать.

– Но мама Лодевейка уже умерла, – сказала она.

– Правильно. Это я и имею в виду. Уже ничего не надо. Но это еще не причина, чтобы ничего не делать. Может быть, это как раз единственная причина делать что-то.

Он снова отодвинул от себя кекс, до края столика, а потом еще наполовину за край, только чтобы тот не упал.

– Я так подумал: мы не берем в Зеландию ничего. Ничего чужого. Никакой музыки, никаких журналов и газет, никаких книг, только свои личные вещи. Саксофон Михаэла, гитару Рона, в крайнем случае – бонго Лодевейка, а я возьму свою кинокамеру. Я купил простенькую кинокамеру полгода назад. Восьмимиллиметровую. Сделано в Восточной Германии. Без батареек. С заводным механизмом. Ну ладно, вот моя идея: мы ничего не читаем, ничего не слушаем, телевизора там и так нет, значит все просто. Мы не испытываем никакого влияния внешнего мира. Закупаем продукты на три дня. А потом смотрим, что будет. Что происходит в голове, когда можно ничего не делать. Нет, я не так сказал, можно делать все, нельзя только пользоваться вещами из внешнего мира. Когда скучно, люди берут книгу, но разве не интереснее посмотреть, что будет, если ее не брать? Я вдруг придумал: у Лодевейка же есть магнитофон. Его мы тоже возьмем. Можем что-нибудь записать, если захотим. Музыку, разговоры, рассказы. Мне кажется, это здорово. Эксперимент. Может быть, ничего не получится и мы ничего не сделаем. Но, вообще-то, даже тогда нельзя будет сказать, что совсем ничего не получилось. Просто тогда результатом эксперимента станет то, что мы, по-видимому, не делаем ничего.

Герман сильно щелкнул по кексу; вращаясь вокруг своей оси, кекс взлетел кверху, но, прежде чем он упал, Герман поймал его в воздухе.

– О! – сказала Лаура.

– Это фокус, – с усмешкой сказал Герман. – Фокусам можно научиться, если достаточно долго упражняться. Но нельзя научиться придумывать что-то свое: только сделав это, понимаешь, получилось или нет.

Он взял кекс двумя пальцами и раздавил его, прямо через упаковку, в лепешку.

– Извини, – сказал он. – Я не хотел показаться всезнайкой. Как учитель.

Произнося последние слова, он смотрел прямо на Лауру, и теперь ей стоило огромного труда не покраснеть.

– Как, по-твоему? Давиду понравилась эта затея. Когда он еще не был влюблен.

– А что ты снимаешь? – спросила Лаура.

– Что?

– Ну, что ты снимаешь? Я и не знала, что у тебя есть кинокамера. Думаю, ты уже снял ею что-нибудь.

– Ну, все подряд. С Давидом. Как-то раз я встал у цветочной палатки – наискосок от моего дома есть цветочная палатка – и Давид снял меня из нашего окна – мы живем на третьем этаже, – а потом я подождал, пока подойдут несколько покупателей, и упал наземь прямо среди этих людей. Было здорово, я тебе как-нибудь покажу. Эти люди не видели камеры, а я притворился, что мне дурно, стал дергаться, вроде эпилептического припадка, они помогли мне подняться, и я просто ушел. Увидишь, как эти люди и продавец из палатки переговариваются, что-то вроде «Да что ж это такое?». Правда, здорово!

Лаура попыталась представить себе эту картину: Герман, дергающийся у цветочной палатки; она посмотрела в его хитрые глаза, на его улыбающееся лицо и ничего не смогла поделать – она тоже рассмеялась.

– Господи! – сказала она. – Да как тебе в голову пришло?

– А еще один раз мы провернули это с госпожой Постюма. Во время самостоятельной работы. Тогда Давид подошел к ее столу, как бы что-то спросить. А я сидел совсем сзади и снимал. Эта тетка даже не заметила, что ее снимают. Значит, Давид притворяется, будто хочет что-то у нее спросить, она поднимает голову, и тогда Давид медленно опускается на пол и начинает дрыгать ногами и руками, как будто у него судороги. Это нечто… Я снимаю Давида, совсем недолго, а потом – крупным планом рожу этой Постюма. Круто! Эта тетка такая глупая! Нет, не то чтобы глупая, это что-то другое. У нее была такая рожа, как будто она никогда в жизни не видела ничего подобного, и вот вдруг… И это есть у нас на пленке. Для будущих поколений.

– Ох, вы в самом деле поганцы! – смеялась Лаура. – Мне ее жалко.

– Ты права. Мне тоже жалко. Но не из-за того, что делаем мы. Без нас ее тоже жалко. А который час?

– Что?

– У нас же на следующем уроке контрольная по физике? Ты выучила?

Лауру бросило в жар, а желудок словно опустился на целый метр, как в снижающейся кабинке чертова колеса.

– Как, сегодня? Я думала, после осенних каникул!

Герман взглянул на нее, потом освободил руку от кекса и положил на руку Лауры: