– Внимание! – сказал Герман. – Внимание, внимание, внимание…

Лицо госпожи Постюма тем временем заняло весь экран, глаза ее были опущены – наверное, Давид все еще дергался на полу, – но вдруг она посмотрела прямо перед собой – и прямо в камеру. Сначала было не понять, действительно ли она видит камеру и снимающего Германа, она просто уставилась куда-то перед собой, почти погруженная в себя; казалось, что ее светлые водянистые глаза смотрят поверх камеры, а затем ее губы пришли в движение, они формировали слова, какую-то фразу; звука не было, они не могли слышать, что говорит училка английского, но теперь не было никаких сомнений в том, что она обращается непосредственно к камере. К человеку за камерой. К Герману.

– И ты просто продолжал снимать! – сказал Михаэл, и в его голосе прозвучало столько же удивления, сколько восхищения. – Герман, а что она тут сказала? Что она тебе сказала?

– Погоди! – сказал Герман. – Ты только посмотри. На это лицо. Видишь? Видишь, что происходит?

Губы госпожи Постюма уже не шевелились, камера как будто начала медленно удаляться. Давид, который между тем успел встать, прошел через кадр обратно, к своему столу. Потом кадр остановился. Герман больше не уменьшал изображение. Госпожа Постюма все еще неподвижно сидела за своим столом.

– Вот оно! – сказал Герман. – Этот самый момент. Взрослая женщина, которая с чем-то еще никогда не сталкивалась, вдруг с этим сталкивается. Но не понимает, что это такое.

– И она больше ничего не сказала? – спросил Рон. – Я хочу сказать, ты же все время ее снимал. Тебя не отправили к Гаудекету или вроде того?

– В том-то и искусство, – сказал Герман. – Не прекращать слишком рано. Если бы я перестал снимать, когда Давид поднялся, ничего бы не было. У нас бы ничего не получилось. А теперь у нас есть эта тетка, заснятая во всем ее изумлении перед бытием. Как ее собственным бытием, так и бытием других.

– Да сколько же вам лет? – спросила Мириам.

– Помните ту старую игру? – сказал Герман, как будто Мириам совсем ничего не говорила. – Нажать на звонок, но не убегать. Мы с приятелями занимались этим, когда мне было восемь или девять. Звонишь в какую-нибудь дверь, а когда открывают, говоришь: «Ой, как глупо! Я забыл убежать». Тут примерно то же самое. Такое же удивление. Такие же лица. Единственное отличие в том, что тогда у нас не было камеры. Жаль, между прочим, мне потом пришла в голову мысль, я имею в виду, с этой Постюма. Я думаю, ее смятение перед загадкой бытия было бы гораздо больше, если бы мы это не снимали. Теперь это останется как бы фильмом о природе. Звери на водопое. Жираф на водопое, которому кажется, что он что-то слышит или что-то увидел. Так смотрит и Постюма. Как будто она увидела, что в воде что-то движется. Но она не видит, что там плывет крокодил, она все еще думает, что это бревно.

– Вы и вправду так делали? – со смехом спросил Михаэл. – Звонили в дверь и не убегали?

– Вам, я полагаю, ужасно понравилось, да? – сказала Мириам. – Издеваться над этой бедной женщиной?

– Это часто бывает, – продолжал Герман. – Такой жираф думает, что ошибся, и продолжает пить, как вдруг крокодил, поднимая брызги, бросается вперед и утаскивает его под воду. Извини, Мириам, я тогда еще не закончил. У тебя был вопрос? К режиссеру или к актеру?

На простыне теперь проецировался только белый пучок света, катушка торопливо описывала круги, пленка размоталась и тонкой струйкой вилась вокруг проектора и по полу. Герман остановил катушку рукой и выключил аппарат.

– Нет, я только спрашиваю себя, как вы сами думаете, чем занимаетесь, – сказала Мириам. – Хочется разыграть из себя идиота возле цветочной палатки – пожалуйста. Но эта госпожа Постюма, наверное, слишком удобная жертва.

Давид, сидевший на диване рядом со своей подругой, хотел взять ее за руку, но она сразу стряхнула его пальцы.

– Мириам… – сказал Давид. – Мириам, может быть, не надо принимать это так всерьез?

– Милый Давид, я и тебя совсем не принимаю всерьез, – сказала Мириам. – Можешь не беспокоиться. Но госпожа Постюма… Как она смотрит… так, так… беспомощно. По-моему, так просто нельзя, вот и все.

– А это точно, – сказал Герман. – Как ты сказала: беспомощно. Звери в тех фильмах о природе тоже всегда беспомощные. Не самого сильного в стаде, а детеныша газели крокодил утаскивает под воду или львы рвут на части. Как жалко! Но мы все-таки продолжаем смотреть.

– Герман, но это же не фильм о природе! – сказала Мириам. – Госпожа Постюма не животное; ты так легко об этом говоришь, как будто она – не человек вовсе, а жертва из фильма.

– Мы, конечно, тоже животные, – сказал Рон. – И остаемся ими, хочешь не хочешь.

– Мириам, – сказал Давид. – Это просто шутка, не надо принимать ее так близко к сердцу.

– Можно же посмотреть и с другой стороны, – сказал Герман. – Почему, собственно, госпожа Постюма беспомощна? Учительница. Все учителя беспомощны? Думаю, нет. Что мы видим – это кто-то заблудившийся, старая и слабая особь, отбившаяся от стада. Тогда ты говоришь: это, наверное, слишком легкая добыча. Скажи это, глядя на львов или крокодилов, которые рвут на части старого буйвола. «Эй, ребята, это ужасно легко!» Всем надо есть. Это естественный отбор. Учителя не беспомощны. Они, скорее, стадо – стадо особей исключительно посредственного вида животных, это так. Косяк серых рыб; пока они держатся рядом друг с другом, они лучше вооружены против нападений извне. В стенах школьного здания им нечего бояться, и они безнаказанно могут без конца бормотать свои скучные хреновые россказни, урок за уроком, и им насрать, что все давно заснули или сдохли со скуки. А за пределами школы, на свободе, их можно изолировать по одному. Тогда им вдруг некуда деться со своей пустой болтовней. Наверное, они обделаются, если загнать их в угол. В реальной жизни ничего не будешь иметь с пустой болтовни о нескольких физических формулах и еще меньше – с дубового английского, который вдалбливает нам эта госпожа Постюма. «How do you do? My name is Hurman»[9]. Я вас умоляю! А если на тебя нападут на улице где-нибудь в трущобах Чикаго или Лос-Анджелеса? Что сказать тогда, госпожа Постюма? Хау ду ю ду? Или все-таки что-то другое? Что-то более подходящее? «Shut the fuck up, you sick fuck! Go fuck yourself!»[10] Где ставить ударение в слове motherfucker?[11] Алло, госпожа Постюма? Алло? Блин, она в обмороке. Ой нет, она умерла.

Первым рассмеялся Давид, а за ним Михаэл. Лодевейк взглянул на Лауру и поднял брови.

– Герман, ты в порядке? – спросил он.

Тогда рассмеялись все, и сам Герман, пожалуй, громче всех, – все, кроме Мириам. Прошло, наверное, еще полминуты, прежде чем Лаура заметила, что Мириам плачет.