Сцена, которую сегодня предстояло репетировать, называлась «Смерть Стаховича»; Карталов вызвал ее одну.

Они впервые брались сегодня за эту сцену, и, мгновенно отключившись от всех своих житейских забот при входе в театр, Аля испытывала некоторую робость.

После того как найден был ключ к монологу о картошке, репетиции шли прекрасно. Иногда, в лучшие моменты, она чувствовала, что расстояние между нею и Мариной исчезает совершенно, и даже стеснялась кому-нибудь об этом говорить: неловко было сказать, что она так полно, так сильно чувствует не кого-нибудь, а Цветаеву. Правда, в пьесе ее героиня называлась только Мариной, но все же…

И только эта сцена до сих пор вызывала у Али недоумение. Она понимала, что Маринин монолог о смерти человека, душа которого была ей близка, должен стать одним из самых сильных мест в спектакле, но не представляла, как это сделать.

Она вчитывалась в текст, думала, как будет его произносить, да и произносила, когда читали пьесу. Но он оставался для нее всего лишь описанием похорон, и Аля чувствовала, что произносимые ею слова звучат слишком обыденно.

Она сидела на стуле у портала, а Карталов – за своим столиком в зале. В зале было темно, горела только лампа на его столе, сцена тоже освещена была слабо. Тускловатый свет усиливал то резкое, проясненное состояние, в котором находилась Аля.

– Это действительно нелегко, – словно отвечая на ее безмолвный вопрос, говорил Карталов. – Здесь ничего не показано. На сцене нет ничего, что напоминало бы о смерти, о похоронах, – ни гроба, ни людей над гробом. Есть только твои слова о смерти. Ты погружена в уже совершившееся событие, ты изнутри о нем рассказываешь… Понимаешь, Аля?

Аля кивнула. Она действительно понимала, о чем он говорит, но опять: одно дело понимать…

Она вдруг вспомнила слова Ильи о ее здоровом взгляде на жизнь. Наверное, он был прав: смерть, самоубийство, которое всю жизнь преследовало Цветаеву, – это было для Али непредставимо. Она шарахалась от мыслей о смерти, но не из суеверия, не из малодушия, а вот именно из-за полного непонимания… И теперь предстояло это играть – как?

Произнеся монолог в первый раз, Аля почувствовала, что говорит что-то не то, хотя слова, конечно, были те самые, что стояли в тексте и были ею выучены. Она почувствовала это сама, и то, как коротко хмыкнул Карталов, как недовольно шевельнулись его густые брови, скрывая глубоко посаженные глаза, только подтвердило ее ощущения.

– Все не то, Павел Матвеевич? – потерянно спросила она.

– Да, не совсем… – протянул он. – Вернее, совсем не! Попробуй еще раз. Поищи, Алечка, попытайся сделать это своим.

Но она не могла сделать это своим! Она не могла сделать своими мысли о смерти, она не видела способа приблизить их к себе!

– Может, это слишком для меня серьезно? – спросила Аля, когда монолог повторен был уже трижды, а результат оставался прежним. – Мне ведь трудно еще это понять… Может, просто по возрасту трудно?

– Что значит – по возрасту? – поморщился Карталов. – Думаешь, дело в том, чтобы в божий одуванчик превратиться, одной ногой в могилу стать? Марина, между прочим, молодая женщина еще была, когда все это с ней происходило… Это в самом деле серьезно, ты права. Но не слишком, не слишком!

Он даже пристукнул ладонью по столу; заколебался свет лампы, тени метнулись по стенам.

– Не исключай для себя возможности сильных чувств, Аля, – сказал Карталов. – Даже тех, которых ты еще не знаешь. Надо только найти к ним путь, только в этом дело! Ощутить в себе глубину, не довольствоваться мелководьем. Ведь это и вообще так, Алечка, разве ты не знаешь? – Он улыбнулся. – «По жизни» – так ведь вы теперь говорите?

– Так, – невесело улыбнулась Аля. – Я попробую еще раз.

Она попробовала еще раз, потом еще. Ничего не получалось, это было для нее так же очевидно, как для Карталова. Она уже глаза от него отводила, произнося последние фразы монолога…

«Зачем он просит повторить еще раз?» – в полном унынии подумала Аля.

Ее била нервная дрожь, казалось, будто горит лицо. Она уже хотела сказать: хватит, у меня не получается сейчас, может быть, потом… Но Карталов повторил свою просьбу таким тоном, что она не решилась возражать.

– «Вижу руки, – в который раз произнесла она. – Те самые, которыми прививал в Крыму розы…»

– Стой! – вдруг закричал Карталов так громко, что Аля вздрогнула. – Нет, продолжай – но покажи мне это, понимаешь? Ты о руках Стаховича говоришь, о петле – положи руки на свое горло, о висках – притронься к вискам. Здесь тебе мало говорить – покажи!

Аля почувствовала, что дрожь, которая давно уже пробегала по всему ее телу, как по дереву во время грозы, становится совершенно невыносимой, разрывает ее. Она поняла, о чем он говорит! Она должна была не просто рассказать о смерти, но примерить ее на себя! Марина делала это постоянно, она чувствовала силу и власть неизбежности над всей своей жизнью, над каждым ее эпизодом…

– «Розы кончились – закладывал из гардинного шнура петлю, – одним дыханием выговорила Аля, положив руки себе на горло, и продолжала: – Голова в тяжелом великолепии. Веки как занавесы. Кончено: спущено. Если и есть страдание, то в висках. Остальное – покой…»

Она говорила дальше, дальше, чувствуя, как нарастает ее голос, как исчезают из него разнообразные, но сейчас не нужные тона – и остается единственный тон: предчувствие неизбежности, понимание ее и готовность принять все, что готовит жизнь.

К тому мгновению, когда должны были прозвучать заключительные слова монолога, тело ее звенело как струна, вся она была устремлена в ту даль, где все неведомо, мощно и потому желанно.

– «С каждым уходящим уходит в туда! В там! Частица меня! В тоске души опережая меня! Домой!»

Голос ее едва не сорвался на этих словах. Она замолчала.

– Вот! – Карталов вскочил из-за стола и, почти не прихрамывая, подбежал к самой рампе. – Теперь – то! Теперь ты поняла?

– Да. – Аля не слышала собственного голоса. – Я все поняла, Павел Матвеевич.

– Больше повторять сегодня не будем, – сказал он уже спокойнее, всмотревшись в ее лицо. – Ты не забудь только…

– Не забуду, – покачала головой Аля.

Как она могла забыть! Может быть, действительно весь ее мир ограничился стенами театра, сценой – но в этом мире происходили события, способные перевернуть целую жизнь. Ничто не заставило бы ее забыть то, что она пережила в эти минуты: страшное дыхание смерти, которое она почувствовала на своем лице, и уверенность в том, что в жизни нет места мелким чувствам.

Аля вышла из театра в том душевном состоянии, которое редко дается человеку.

«Я в Коктебеле такая была однажды! – вдруг вспомнила она. – Ну конечно, когда поняла, что без Макса отсюда не уеду, хоть и не люблю его…»

Это была немного смешная история, которая едва не обернулась страшно. Они с Максимом выдавали себя за мужа с женой, чтобы к Але не приставали посетители прибрежного ресторанчика, где Макс пел, а она работала на подтанцовке. А потом какой-то местный авторитет – как его звали-то, она уже и забыла! – потребовал, чтобы Аля сама к нему пришла, иначе он убьет ее мужа…