Их командир, наконец, очнулся и отдал резкую команду. Все замолчали, послушно расступились, оставляя нам проезд в нужную им сторону и взяв нас под конвой.

Почти полдня мы ехали в стойбище кочевников из-за неспешного хода нашей повозки. Степняки периодически сменяли друг друга: на горизонте друг показывались всадники, на рысях нас догоняли или, наоборот, сближались, что-то вайкали, щурясь и жестикулируя, — и вот уже кто-то из нашего сопровождения отрывается в сторону и мчится туда, откуда появились дозорные, а прискакавшие остаются и включаются в неспешный ход нашей процессии. Кто-то что-то заунывно мычал себе под нос, — как будто напевал, лениво обсасывая стебелёк моровки.

От грязных халатов разило вонючим потом, и Солнышко едва сдерживала отвращение, когда кто-то из новоявленных «кавалеров» гарцевал рядом, хищно на неё скалясь. А ведь большинство из напавших были ненамного нас старше; пожалуй, возрастом они равнялись с бывшим хелькиным женихом. Но, боже, неужели нашей подруге предстоит прожить с ними весь остаток своей жизни?! Меня аж передёрнуло, хотя жить предстояло ей, а не мне… Нет, пусть меня лучше сразу зарубят, чтоб не нюхать эти запахи навоза десятки лет!

Как-то заодно уж Хелька вспомнилась. И расстались ведь с ней недавно, а словно тыща лет прошла, и той, невоенной, жизни как будто никогда и не было. Сладкий, щемяще сладкий сон, словно из детства, где тебя опекали папа с мамой (собственно, так и было: я для семьи в те годы заработал только грошики, на квас), и не нужно думать, как выжить, как прожить ещё один бесконечный день — и остаться не раненым, не убитым. Где чувства были искренними и острыми, чистыми, где не требовалось постоянно кому-то о чём-то врать: дурным десятникам, измученным крестьянам, разбитным девкам, тюремной охране, стражникам из Службы безопасности, конюхам каким-то, в конце-то концов. Где я мог свободно общаться хоть с Учителем, хоть с Хелькой, хоть со своей семьёй.

Тяжёлые чёрные волосы колышутся в такт шагам, озорные глазки… Душный вечер, бордовые башмачки топают по тротуару. Пьянящий запах молодого женского тела. Почему-то показалось, что я всё это предал, и за это приходит расплата, хотя ведь я шёл воевать, чтобы всё это защитить! Предал, конечно, предал: в кабацком угаре, в бабском хохоте, в штрафном десятке…

Воспоминания, обострённые чувством смертельной опасности, кольнули в сердце. Стало вдруг так жалко прошлое, что хоть плачь. Эх!..

Жара спадала; показались хижины кочевников. К нам подбежали босоногие, почти голые детишки и весело загалдели, жадно нас разглядывая, как шикарный ужин — даже зябко как-то сделалось. Когда телега остановилась, нас бесцеремонно обезоружили и стали толчками показывать, куда идти.

— Телегу охраняйте! — крикнул я командиру отряда, вырываясь. — Тут же лекарства! Дураки разобьют горшки или напьются — умереть ведь могут, а скажут, что это мы их нарочно отравили! Пусть никто руками не лезет! Гоните всех в шею…

Степняк нахмурился, что-то сказал сердито в сторону — ему торопливо и покорно кивнул кто-то из местных, явно не воинского вида человек, забитый жизнью, и повел, сгорбившись, нашу Милку под уздцы, гаркнув на ребятишек. Дети брызнули в разные стороны, но потом, смеясь, снова стали собираться вместе, как воробьи, и даже чирикали очень похоже. За телегой отправились двое из всадников нашего конвоя, охраняя её с двух сторон, но пацанята ухитрились ловко умыкнуть один из наших дорожных мешков. Воин замахнулся на них плёткой, но мальчишка, кому повезло, со злорадным смехом кинулся прочь, прижав добычу к груди — за ним увязались ещё два его товарища, а остальные продолжали крутиться возле вожделенной повозки, как мелкие шнырги, мечтая улучить счастливое мгновенье.

«Лишь бы горшок какой не спёрли… Иначе нам хана.»

Мы держали девушку между собой, не давая врагам лишний раз её касаться. Она шла, низко склонив голову, а вокруг раздавались оценивающие возгласы, цоканье языков. Нас словно опутало слащавой липкой паутиной, для мелких мух, какими мы тут оказались, — смертельно опасной.

Хижины кочевники строили круглые, самого разного размера. Где-то просто стоят шесты шалашиком, как копья в пирамиде, покрытые иссохшими шкурами или кошмой — вот и жильё тебе. Где-то более сложная конструкция, позволяющая создать шатёр большой площади: в ней опорные шесты увязаны хитрым способом, вертикально и горизонтально. Ветерок, меняя направление, то и дело доносил до нас запах нечистот: кочевники выгребных ям не делали и, само собой, не пытались их как-то прикрывать, чтобы не воняли. Впрочем, тут и без фекалий воняло неслабо: навоз от животных, закопчённые грязные котлы из-под баранины, старая кошма, немытые тела — под летним солнцем всё это смердело будь здоров…

Нас подвели к самому богатому шатру. Его покрывала не кошма, а цветные ткани, всё больше красных расцветок. Вход охраняли два сухощавых пеших воина с копьями крест-накрест. Командир нашего отряда что-то им сказал — они кивнули и пропустили нас, откинув полог. «Нас» — это, в смысле, меня и этого степняка, а Солнышку и Малька решительно оставили за порогом.

Внутри шатра стоял душный полумрак: мы приехали в стойбище поздно, и летние сумерки уже вовсю подавляли дневной свет. Отверстие в центре потолка даже в полдень бы не осветило такую большую площадь, а сейчас, вечером, и подавно. Жилище дикарей освещалось, как и подобает, плошками с горящим вонючим жиром: разница лишь в том, что у здешнего хана эти плошки стояли не на полу, а на вычурных бронзовых треногах.

Хозяин шатра полулежал на горе грязных подушек: такое ложе позволяло ему не крючить ноги под себя, как это делают бедняки, которым приходится сидеть на голой земле, а располагаться вполне вольготно. Засаленный халат показывал нам полуобнажённую волосатую грудь; Хан на наших глазах как раз закончил её почёсывать своей пятернёй. Блохи у них тут, ясное дело, при такой-то грязище.

Сказки про полуобнажённых танцовщиц явно не подтверждались, как и рассказы про изобилие всяческих блюд, коим положено окружать ханский престол. Но, быть может, эти девицы прятались от чужих глаз за цветным пологом, огораживавшим значительную часть помещения? — было видно, что там кто-то движется. И еду они с собой, что ли, унесли? — возле хана стояла лишь одна простая глиняная тарелка с мясной строганиной и такой же глиняный кувшин.

Голова хана была обмотана длиннющим полотенцем, хитро перекрученным в жгуты — получился довольно замысловатый головной убор, напоминавший плотную повязку раненого в маковку. Но, наверное, в жару ходить с такой повязкой очень удобно: всё же это тебе не лист лопуха, который надевают бедные сельчане.

На поясе Хана висел длинный нож: такое оружие легко выхватить даже в сидячем положении, а также он удобен, скажем, наколоть тот же кусочек строганины и поднести ко рту, не склоняясь с подушек к тарелке на полу. Хозяин сидел босой, показывая нам огрубевшие ступни ног. Туфли с поднятыми носами стояли в сторонке; в таких удобно продевать ноги в стремена: носы в этом случае работают как обратные крючки, удерживая седока.

Хан, прищурившись, как от яркого солнца, посмотрел на нас, вытирая ладони о подол халата, и что-то спросил. Мой провожатый, почтительно склонившись, встал на одно колено и ответил ему; меня сзади насильно поставили на обе колени, да ещё и согнули крючком.