Припала щекой к бледным, тронутым синевой губам — дышит?

— Помер?

— Да вроде живой…

Подхватили, понесли куда-то, уложили — как бросили. Лопатки ударились о твердое. Тадек услышал стук, но боли не почувствовал. Тело, пустое и тяжелое, словно остов ладьи, показалось вдруг неподъемной ношей, которую он не в силах сбросить.

Он долго лежал в темноте, завис между сном и явью. Час миновал или день, или одна лишь бесконечная минута упала на весы времени — едва ли мог ответить дальнегатчинский княжич. Небытие омывало его, как вода невидимой реки. И он плыл, спокойный и счастливый. То и дело во мгле проносились, как легкие рыбацкие лодки, образы смутно знакомых лиц — и он плыл мимо, не успевая ухватиться за них.

Иногда чувствовал, как к нему прикасаются чьи-то руки. И от их прикосновения становилось больно и тревожно. Руки были холодные, жесткие. Словно сама Цветноглазая пришла за ним и теперь шарила по голове и спине, обрывая последние нити, что держат его на земле.

Руки исчезали и возвращались вновь. Но однажды вместо них появились другие — мягкие и теплые.

Они легли на его горячий лоб.

— Эльжбета, — отозвалось, всплыло из памяти ласковое имя.

— Эльжбета, — вспомнило сердце, забилось, заставив кровь яростно рвануться по жилам.

Исчезла, ушла в синее небо душным влажным паром река беспамятства. Тадек попытался встать. Не вышло. Словно чугуном налиты показались руки и ноги. Да что там ноги, веки почудились с мельничные жернова: не свернуть, не сдвинуть…

— Бедный, — шепнул над ухом женский теплый голос.

— Оставь его, Ядзя, не затем я тебя у сестрицы взял, чтоб ты с жалостью лезла, — бросил другой, мужской.

И Тадек почувствовал, как радость просыпается где-то внутри, там, где замерло дыхание, — Якубек!

— Эй, хозяин! — крикнул Якуб.

— Здесь я, туточки, — засуетился невидимый Тадеку трактирщик. — Заботился о вашем товарище, как о родном сыне. Ночей не спал. Вон как его разбойнички-то… Нашли мои парни его в лесу. Как есть полунагого и без памяти. Вот добро, сколько при нем было…

И хозяин вытянул перед собой убогий сверток Шелест ткани в руках Якуба, усмешка княжича.

— Так в одних портках и бросили? — спросил он, и тонкая иголочка в его словах больно кольнула хозяина, но тот не сдавался, за упавшее с чужого возу держался крепко.

— Как Землица родила, — запричитал он.

— Да проглядели, видно, лихие люди книжечку, — словно походя, бросил Якуб, — вот из сундука самый краешек виден. Плох тот вор, кто награбленного спрятать не умеет! — вдруг загремел он на весь дом.

И Тадеуш попытался улыбнуться: тот Якубек, что вернулся с реки на подводе, изломанный и искалеченный, так не мог. А вот прежний Якуб-золотник, уверенный в себе как в отцовом кольце, веселый с друзьями да резкий с недругами — тот окриком тотчас краску с холопьих лиц сгонял.

Знать, и с гада-хозяина румянец слетел, как шелуха с рябого яйца, с удовольствием подумал Тадек.

Ушлый старик тотчас засуетился. Ни слова не проронив, повытащил из сундуков и кладовок небогатый скарб своего невольного постояльца. Да не удержался, намекнул, паскудник, на плату за постой.

— Жизнь твоя — плата, — отрезал Якуб. — Да не велика ли цена?

— Полно тебе, господин мой, — шепнула Ядзя, и Тадеуш снова почувствовал на лице ее теплые руки. — Давай дальнегатчинца домой заберем. А этот пусть ко всем небесным тварям идет да на каждом шагу Землице кланяется.

Стукнули о пол колени — хозяин бросился в ножки гостям, упрашивал помиловать. Якуб рыкнул на него, велел седлать. Стукнула дверь.

— Ты что, Якубек? — тихо спросила Ядзя. — Как же ты седлать велишь? Ему подводу надо.

— Отец его обратно не велит брать, — резко ответил Якуб. — Пока не велит…

— Да ведь госпожа Эльжбета уж третьего дня как в Черну с мужем уехали. Не будет горя, если привезем. А как очнется, сам князь с ним побеседует, глядишь, и смирится наш господин Тадеуш, не станет беды делать. А так — проснется на постоялом дворе, всякого напридумает…

Что-то еще говорила кротким, воркующим голосом Ядзя — уговаривала любовника. Только не слышал Тадек.

Эленька. Его ясноглазая ласточка. Третьего дня… с мужем… в Черну. Не успел.

Тадек рванулся, вскрикнул и сел на постели.

— Обратно не велит? — сипло повторил за княжичем слова Казимежа. — Так что ж ты, Якуб, со мной делать станешь?

— Дружба дружбой, добро добром, а тут такое дело, что впору не чужие штаны держать, а свои подтягивать… А уж против Черного князя идти — себе дороже…

Старый Болюсь торопливо семенил по дороге и по старой привычке разговаривал с собою. Только теперь это была не простая беседа одинокого старика с собственной тенью. Оправдывался Болеслав перед собой да перед странной девочкой-мертвячкой.

— Так-то девонька, — вполголоса горестно обронил он. — За тобой, хозяюшка, такие люди приехали, что просто не отстанут. Все равно найдут, рано или поздно. Видел я, девонька, видел: лестницу серую видел, факелы, подземелье видел, крик твой слышал… И, веришь ли, нет ли, как ни крутись, а не миновать тебе этого подвала. И разве хуже будет, если получит дедушка Болюсь с этого свой грошик. Глядишь, угодит старый словник князю Владу и не останется на старости лет без крыши над головой, без плошки гороховой похлебки…

И, признаться, умел словник Болеслав заговорить свою совесть. Покладиста она была, сговорчива — и версты не прошел, уж уговорил, выбелил себя, как печной угол. На постоялом дворе, завидев краснощекую девку в красном сарафане, хозяйскую дочку, завел свое «к сердцу прижмет» и, так да эдак, выклянчил себе лошадку.

И уж на лошадке тронулся вслед за двумя посланниками повелителя Черны. Не нагнать желал, всего лишь доехать спокойно до окованных железом чернских ворот, а уж там колдовское словцо дорогу в княжеский терем отыщет. А где словцо не поможет, так золотишко поклонится. Против воли щедр оказался к старику дальнегатчинский мальчишка Тадек.

Ничего не боялся Болюсь. Хорошо стояла защита за проехавшими чернцами. Болюсь держался в трех часах позади. И ни единый лихой человек, ни единый зверь не тревожили его.

Недалеко от поворота на Бялое бросился было под ноги Болековой лошадке крупный гончак. Умный коник вовремя заметил пса. Кобель, жадно втягивавший носом воздух, казалось, и вовсе не обратил внимания на старика. Желто-коричневые глаза пса горели жаждой погони. На мгновение, чуть принюхавшись к проезжающему, пес сверкнул острым взглядом так, что Болеславу стало не по себе. Собака мотнула головой, снова уткнулась носом в землю и нырнула в траву, отряхнув мелкие белые и сиреневые лепестки с невысокого крестоцвета.