— Проклятая девка, — зашипел Влад. — До Черны добралась, радугина дочь. Башни обошла. Хочешь показать, что под носом у Черного Влада людей ломать можешь? Войны хочешь…

Владислав отворил дверь и кликнул мальчишку:

— Голубя мне, да вели, чтоб пленников, что в приданое княжне, в Черну тотчас снарядили.

Мальчик замешкался, протирая глаза.

— Беда какая случилась?.. — спросил он.

— Не твоего ума дело, — был ответ.

Раненый вновь пошевелился. Старик-словник, видно, обидевшийся на грубость, засопел, устраиваясь на лавке.

— Иларий, — тихо позвала лекарка. — Это я, Агнешка.

Веки мануса дрогнули, он застонал, попытался пошевелиться, задел рукой край скамьи и вскрикнул от боли.

— Тише, тише, — уговаривала Агнешка, ласково гладя темные, слипшиеся от пота пряди на висках мануса, отдавая целительную силу, что осталась в руках после попытки словника набросить на нее колдовскую петлю. Так всегда бывало — шаркнет по ней чье-то колдовство, и ненадолго остается в теле отголосок чужой силы. Хватит на один удар или, как сейчас, на одно заклятье. Заклинаний Агнешка не знала. Зачем они той, в ком магия не держится. Просто направила зеленые змейки заблудшей силы в висок раненому и пожелала, чтобы утихла его боль. От этого невесомого касания Иларию полегчало, он открыл глаза и попытался улыбнуться. Обметанные губы не послушались, только в синих глазах мелькнула веселая искорка.

Манус попробовал подняться, но Агнешка остановила его:

— Не торопись, рано тебе вставать, — прошептала она, надеясь, что старый словник уже уснул. — Ты был болен, тяжело болен…

Иларий вновь дернулся, и Агнешка уперлась руками ему в грудь, удерживая:

— Помнишь ли, что с тобой случилось?

Веселая искорка угасла, темные брови мануса сошлись, и тени на исхудавшем лице показались лекарке темнее и гуще.

— Меня ранили? — тихим, хриплым голосом спросил маг.

— Пытали, — с горечью ответила Агнешка. Она замолчала лишь на мгновение, собираясь с силами. Но даже его хватило, чтобы Иларий поднял голову и заметил бинты на руках.

— Мои руки… — словно не веря, прошептал он. — Я ничего не чувствую…

— Иларий, — тихо позвала девушка.

— Или ты не слышишь?! — резко, словно задохнувшись, вскрикнул манус. — Я не чувствую своих рук! Что ты со мной сделала?!

— Не я, — просто ответила Агнешка, до боли сжав кулаки, сдерживая обиду и готовые сорваться с языка неосторожные слова. — Те, кто жег твои руки, гербов на плащах не носят. С них и спрашивай. А моя вина невелика — вылечила твои раны…

Словно опомнившись, Иларий наконец оторвал взгляд от перевязанных ладоней и посмотрел в глаза своей спасительнице.

— Прости… — начал было манус, но Агнешка покачала головой, показывая, что не желает слушать.

— Магию твою я тебе вернуть не смогу. Будет на то Землицына воля — сама вернется. А что руки не слушаются, так это не беда. Вспомнят свое…

И Агнешка, сурово сжав губы, принесла из кухни горшочек, резко пахнувший прелой травой, взяла руки Илария в свои ладони и принялась разматывать новину.

— Повязку пора менять. Не побоишься смотреть, княжий манус?

Иларий качнул головой, откидываясь на своей жесткой постели. Агнешка сняла повязки, зачерпнула горстью зеленоватую мазь из горшочка и щедро покрыла ею ладони мануса.

— Зачем… — словно сам еще не решив, что хотел узнать, спросил Иларий.

— Чтоб шрамов не осталось, — отозвалась Агнешка.

— Зачем… спасла?

— Или ты забыл, я твоя должница, княжий манус, — без улыбки проговорила травница. — Вот и сочлись. Одна малость осталась — на ноги тебя поставить. А там вольному воля и дорожка во все стороны.

Иларий закрыл глаза, и Агнешка тревожно глядела на его сурово сведенные брови и сжатые губы — больно, знать.

— Где мы? — не открывая глаз, спросил манус.

— Заболотное, на самой кромке Бялого, — ласково сказала Агнешка. Гнев ушел, а радость, затеплившаяся в сердце в тот момент, как Иларий открыл глаза, разрослась, окрепла, так что тепло разлилось по рукам, а в самом нутре стало жарко. Бледный и злой, он все-таки был жив. Безносая отступила от изголовья, вышла прочь, только половица скрипнула у двери. А может, это бродит по комнате старый проныра-словник.

Вспомнив о Болюсе, Агнешка тронула мануса за плечо, прижала палец к губам, потом откинула занавеску на двери и позвала:

— Спишь ли, батюшка?

— Сплю, матушка, — покорно отозвался словник. Знать, проснулся хворый?

— Проснулся, батюшка, — стараясь говорить ровно и спокойно, отозвалась лекарка. — Так что уж ты, добрый странник, отдохни, да и в путь пускайся. Много дела будет, дедушка, не до гостей мне нынче…

Но ушлый старик не желал сдаваться без боя. Агнешка услышала, как скрипнула скамья. И почти тотчас круглая плешивая голова словника возникла из темноты в узкой прорехе между занавеской и дверным косяком.

— Ты что-то говорила, матушка, о плащах без гербов, али мне послышалось?

— Послышалось, — в тысячный раз досадуя на то, что впустила пройдоху в дом, отозвалась травница, — померещилось спросонья…

— Еще, хозяюшка, вздумалось мне со сна в окошечки выглянуть, — задумчиво заметил словник. — И померещились там чужаки. В одном росту, будто на двоих отмерили. Вот и думаю, грезится, знать. Да решил, матушке сказать бы надо…

Агнешка вскочила, осторожно отодвинула занавеску и выглянула во двор. Иларий следил за нею широко распахнутыми глазами, так и не решаясь произнести хоть слово.

Наконец девушка повернулась к нему и едва заметно кивнула.

На обочине дороги, у высоких, тронутых красной кистью зари сосен стояли лошади. Смирные, словно заговоренные, животные склонили головы, но не трогали растущей под ногами сочной травы. Через седло той, что казалась крепче и крупней, был переброшен плащ. Синий — примета палочника. Но Агнешка тотчас узнала этот плащ. Узнала чудное нездешнее шитье, узнала герб — косматый волк на алом медальоне. И отпрянула от окна, потому как на мгновение показалось ей, что из-за угла дома появился хозяин плаща — грозный великан, звероподобный посланник чернского Влада.

— Вставай, Иларий, — тихо прошептала она, поднимая мануса с постели. Ноги не слушались молодого мага, он покачнулся, и Агнешка тотчас подхватила его под руки, помогла сделать шаг в сторону. Отодвинула скамью и рванула изо всех сил крышку тайника. В дверь постучали.

— Дедушка, — позвала она, — пособи-ка братцу.

И, повинуясь стали, прозвучавшей в этом едва слышном приказе, словник потрусил к ней и принялся, путаясь в своей широкой одеже, помогать манусу спуститься в маленький, едва ли пять локтей в поперечнике, тайничок. Было время, когда погребок в обращенной к лесу жилой половине дома не был еще убежищем. Матушка держала здесь самые драгоценные свои снадобья — те, на составление и приготовление которых уходили месяцы, а порой — год или два. Те, что попроще, хранились в подполе в передней, где матушка принимала и врачевала деревенских. А потом сама жила в этом тайнике — искалеченное, потерявшее человеческий облик чудовище, скрытое от любопытных глаз тех, кого когда-то лечила. Здесь она умерла, скребя когтями земляной пол, едва слышно скуля от невыразимой боли. И Агнешка, травница, лекарка, маленькая испуганная девочка, не сумела ее спасти.