– Постой, постой, Гриня! – перебил его чей-то заинтересованный голос. – Это сколько, доза-то?

– А это в одной медицинской книге было написано, – с готовностью ответил Колотилин. – Будто бы смертельная доза для человека – кило двести. А я врачам сроду не верил… Ну вот. Правда, свою норму я знал. Чувствую, что сейчас упаду, – все, как отрубил!

– Орел! – с притворным восхищением проговорил в темноте Неелов. – Ух и орел…

Из холодеющего леса трепетно и мягко летели прямо на костер бестолковые ночные бабочки и сгорали. Меж черных вершин сосен объявилась луна, светлая, большая и близкая. Она была в туманно-зеленом обводе. (Славно! Дымы, значит, не поднялись еще, не затянули небо совсем. А этот Евксентьевский-то – штучка! Ногти щепочкой опять чистит, дует на ладони. Мозоли набил, что ли? Что за человек? Весь издерганный, и характер не разбери-пойми… Где же Пина? Ага, устраивается в балагане. Ну спи, спи спокойно, Пина! Прошлую ночь, в городе-то, просидели у реки, пока не замерзли совсем, а гостиница оказалась запертой, и пришлось стучать. Эх, Пина! Так ничего я тебе и не сказал, хотя говорили все время. И тут ничего. Да зачем слова, если словами не обскажешь всего?..)

– Как ноги, Родя? – прервал Санька мысли Родиона, но тот не ответил – задумчиво допивал остывший чай.

– Умаялся наш старшой, – посочувствовал кто-то из рабочих.

– Устал, товарищ Гуляев? – осведомился Евксентьевский, и Родиону послышалась в интонации его голоса прежняя издевка. – А? Устал?

Родион промолчал. Отставил кружку, откинувшись назад, нащупал в темноте сырую картофелину. Подбросил ее, поймал, и лицо у него стало совсем мальчишеское. Все выжидательно смотрели на него, а Санька растянул губы в обещающую улыбку.

– Такую штуку никто, кроме него, в городе не делает.

Родион протянул правую руку к свету и сжал пальцы.

Кулак его задрожал, жилы в запястье проступили проволокой, и на пепел закапал картофельный сок.

С л е д о в а т е л ь. Алексей Платонович, вы больше ничего не можете добавить об отношениях обвиняемого с Евксентьевским?

– Нет. Одно только: Гуляев – настоящий парень.

С л е д о в а т е л ь. Вы будто оправдываете его.

– Я его знаю.

С л е д о в а т е л ь. А знаете, что ему грозит по закону?

– Но закон – это еще не все.

С л е д о в а т е л ь. Что вы хотите этим сказать, Алексей Платонович?

– Вы вот тоже который уже раз вызываете меня по закону, а там тайга горит. Пожаров день ото дня больше.

С л е д о в а т е л ь. А почему больше? Вы извините меня за вопрос не по существу.

– Почему не по существу? По существу! И я отвечу. Обычно говорят: «Стихийное бедствие».

С л е д о в а т е л ь. А разве не так?

– Не так. Конечно, жара способствует, но если б солнце само зажигало, оно бы давно всю землю опалило. Больше пожаров потому, что людей в тайге больше. Лес под гребенку стригут, а лесосеки не чистят. Кроме того, вы знаете, что за народ эти шатущие туристы? Или наложите сетки пожаров на маршруты поисковых партий. Интересная картина получится!

С л е д о в а т е л ь. Что они, нарочно поджигают, что ли?

– Бывает. К геологам, таксаторам, топографам много дряни нанимается – калымщики, алиментщики, жулье разное. По-моему, и недобитые гады бродят еще по тайге с экспедициями; может, власовцы закоренелые есть или какая-нибудь новая сволочь появилась, из сектантов.

С л е д о в а т е л ь. Ну уж это вы слишком!

– Нисколько. Ловили явных поджигателей, да только отпускали.

С л е д о в а т е л ь. Почему?

– Закона нет.

С л е д о в а т е л ь. Как это нет?

– Так и нет. Невзначай ты запалил тайгу или нарочно – нельзя тебя судить, потому что закона нет. Вы молодой, это ваше первое дело в Сибири, говорите, а мы-то знаем. Сорок лет уже бьются лесники за такой закон. Говорят, что скоро примут его…

С л е д о в а т е л ь. Есть уже такой закон, Алексей Платонович! Недавно утвержден на сессии…

– Ага! Это хорошо. Надо так: поджег лес – получай круглую десятку. Худо еще, что цены лесу никто не знает. А он такое же имущество, как завод или мост, если не подороже. Мост можно быстро отстроить, а тайгу попробуй! И гасить ее – такая работа, каких нигде нет. Если любопытно вам, могу свозить. Никому не мешает узнать, какими людьми мы держимся.

Родион проснулся вдруг. Какой-то неуловимый внутренний толчок подымал его по утрам на пожарах и обрубал сон. Должно быть, заботы грядущего дня собирались и затаивались с вечера в некой тайной клеточке, чтоб едва видным утром враз пронзить и оживить все его большое, одеревеневшее за ночь тело.

Он вскочил, стянул с головы Бирюзова телогрейку, и ресницы друга ожили, задрожали, однако не раскрывались, будто никак не могли расклеиться. Родион знал, что Санька сейчас сильно втянет носом, чуть приоткроет веки и начнет подымать и ронять голову, жмуриться и потягиваться, пока не получит пинка. Он уже, конечно, собрался весь, ждет, чтоб тут же увернуться и, рыча по-звериному, прыгнуть Родиону на плечи. Его потом надо как следует мотать, иначе не сбросишь. Все так и вышло, только Санька цепче обычного оплел его.

– Эй! Эй! – послышался испуганный голос Пины. – Вы чего? А? Вы это что, ребята?..

Родион не хотел было ее будить, однако она проснулась сама, откинула клапан мешка и выбралась, чтоб разнять их, но Санька сам отцепился, а Родион проворчал:

– Я эту тигру когда-нибудь о дерево расшибу.

– Черти, – сказала Пина. – Так можно человека заикой сделать. Родион, тебе надо в команде заику?

Родион засмеялся, шагнул к палатке, отстегнул полог и расшевелил крайнего:

– Подымайтесь, однако, ребята…

Потом он собрал пустую посуду и пошел к бочаге. А тайга еще спала, вся в сизой росе, в паутинной зыбкости сумеречного рассвета, непахнущая. Блеклая зелень источала прохладную свежесть с такой щедростью, будто это было ее вечное и неизменное свойство. Родион скоро шел меж кустов, осыпая дробную росу. Дышал он глубоко, упоенно, как дышится только утрами. Мускулы у него сладко ныли.

В вышине, меж крон, смутно белели рваные проемы, они пока не начали голубеть. Ветра не было – это Родион засек еще на стане, когда проснулся. Славно. Всю ночь пожар вбирал в себя влагу из воздуха, и роса в безветрии теперь будет долго придерживать огонь. Однако все равно нажимать надо, работы на полосе еще порядком.

На самом дне сырой низины лежала добрая матичная ель, еще зеленая. Лет полтораста ветвила она себя, с каждым годом хватая в лапы все больше ветра, но, должно быть, корни ее плохо углубились и мало оплели землю, а этой весной, когда почва оттаяла и размякла, ель рухнула. Под свежим плоским выворотом стояла черно зеркальная вода, в ней на редких травинках серебрились пузырьки. Ленивые утренние комары обсели Родиона, прожгли рубаху на плечах. Он ополоснул лицо, глотнул холодной, чуть пресноватой воды, наполнил посуду и пошел назад.