– Проголодались? – спросил Бирюзов, схлебывая с ложки суп. – Это хорошо, мужики, только вот ты, Виталь, сколько ямок выкопал?

– Плохо копается. – Евксентьевский торопливо сглотнул. – Корни.

– Сколько ямок сделал?

– Три.

– Три?! А еще хочешь стать полнокровным гражданином! Знаешь, сколько надо?

– Нет.

– Пятьдесят.

– Всего?

– Да, каждому. И тебе тоже. Ты ведь тут стоять будешь, когда огонь подойдет. И еще одно. Любое дело тут надо начинать с Гуляева, понял?

– Не понял я что-то, – сказал Евксентьевский. – Извините.

– А что непонятного-то? Гуляев тут царь и бог, папа и мама, ясно? Он может, если надо, и обед отменить, и спать сутки не разрешит. А куда поставит – делай свое дело до конца. Это же пожар, мужики. Слово Родиона тут высший закон. Теперь ясно?

Евксентьевский оглядывал пожарников, которые молча ели, всем своим видом показывая, что это все понятно, не впервой, а как же иначе может быть? Евксентьевский заулыбался:

– А если он мне прикажет в огонь прыгнуть?

– Ну так что? Прыгнешь! – сразу ответил Бирюзов. – За Гуляевым. Потому что, если надо, он первый туда. Как уже было не раз…

– Да, всяко бывало, – сказал кто-то из рабочих.

– Прыгали и в огонь…

– Не самое страшное…

Пришел Родион. Часто дыша, сполоснул из ведра руки, намазал кусок хлеба кабачковой икрой.

– Саня! – Родион не садился. – Я, пожалуй, сбегаю к пожару.

– Да я же был там с утра. Пожуй сначала.

– Нет, надо глянуть.

Родион ушел, легко ступая, скрылся за кустами.

– Видали? – спросил Бирюзов и поднялся. – Кончай пировать, мужики, идем.

– И я, – сказала Пина.

– Ну что ж, – разрешил Санька. – Просеку надо сегодня добить, мужики. Дотемна работать будем.

Пина тоже пошла с топором на просеку, которая далеко уже врезалась в лес. Бирюзов хорошо наметил трассу – она шла через еланьки, лиственные куртины и молодняк, сторонилась густых зарослей, а Родион, видать, ее еще выправлял, так что рубить и пилить пришлось мало. Пина добралась до чистой делянки Родиона, увидела его топор, глубоко всаженный в ствол сосны. Она дотянулась до него, однако он сидел мертво. «Медведь», – подумала Пина. Она повела полосу дальше, думая о нем, о том, как он рубит. Ноги стоят широко. Плавный круговой замах. Темная сырая спина вся живет и двигается, а быстрая левая рука мелькает, чистит просеку. Так, наверно, никто не работает. По крайней мере, Пина не видела, чтоб кто-нибудь в ее лесном краю так управлялся с топором. И еще она с удовольствием думала о том, в какое интересное положение попали эти дармоеды. Отлынивать от работы тут нельзя, потому что на каждого своя доля. И сбежать некуда, в тайге любой из них пропадет. У них один выход: скорей тушить. А для этого они должны во всем слушаться Родиона.

Пина срубала мелкие деревца и кусты, собирала и откидывала их, снова бралась за топор.

– Думаю, кто это тут тюкает? – Родион шел по просеке, улыбался.

– Нечего подглядывать! – Пина опустила топор.

– Выходит, только тебе можно?

– Стой-ка! Стой! – крикнула она, быстро приблизилась к Родиону, подпрыгнула и звонко шлепнула его ладонью по лбу. – Комар, – пояснила Пина и расхохоталась, увидев, что Родион стоит столбом и оторопело глядит на нее. Она протянула ему руку. – Ну ладно, не обижайся! Ну на, откуси! Откуси!

Родион, не отрывая взгляда от ее глаз, в которых прыгали веселые чертенята, схватил ее пальцы и прижал к губам. У Пины перехватило дыхание. Она вырвала руку, отвернулась, покраснев густо, будто ее обстрекало крапивой, а он одним движением выклинил свой топор из лесины и ушел по просеке в кусты. Скоро оттуда донеслись удары топора и треск сучьев.

Пина глубоко, с наслаждением вздохнула, засмеялась счастливо и огляделась. В глубине леса шумели пожарники, слышались треск и удары, и Родион вблизи ворочал какие-то коряги. А лес уже остывал, готовился к ночи. Солнце склонилось за деревья, и сюда пробивались редкие его лучи, но уже ничего не могли согреть, только больше оттеняли густой лапник, что печально, обреченно вис к земле. Потянуло прохладой по земле. Пина задумчиво подобрала топор, взялась рубить.

Комары к вечеру осатанели. Они гудели зыбким облаком над головой, лезли в уши, глаза. Пина отмахивалась от них, а они еще больше свирепели. Ничего, пускай едят, не съедят…

Темнело, когда с дальнего конца просеки прибежал Бирюзов.

– Шабаш! – кричал он. – Не видно уже, по ногам можно секануть. Бросайте! Родя, хватит!

Когда собрались все у костра и Пина начала разогревать варево, Родион накинулся на еду. Он ел сосредоточенно и углубленно, жевал всухомятку что ни попадя, иногда оглядывал небо, уже проступившие меж крон звезды, рабочих, что вповалку лежали вокруг костра, и – мельком – Пину, хлопочущую с посудой. Уже в кромешной тьме Бирюзов принес ведро с водой, палатку с вертолетной площадки, поднял людей ее разбивать.

– Давай, мужики, давай! – приговаривал он. – Шевелитесь, а то комарье вас высосет до костей.

– На комаров-то нас хватит. Прокормим, Саня.

– И ты нас зазря не погоняй!

– Да он не нас, робя. Понимать надо…

Санька и Евксентьевского заставил расстилать на траве палатку, и Гришку, и Баптиста. Все в одинаковых комбинезонах, они уже плохо различались в неверном свете костра, только Евксентьевский давал знать о себе – постанывал тихонько, озирался, вглядывался в темноту, прислушивался к лесным шорохам.

– Помочь бы вам, – сказал Родион. – Однако я еще долго есть буду…

В темноте сдержанно засмеялись:

– Да мы уж сами! Рубай, старшой…

Палатку натянули, уселись ужинать. Меж деревьев трепетал багровый свет. Там то вспыхивало, озаряя небо, то затихало, и огонь казался совсем близким. Евксентьевский ел неохотно, кидал тревожные взгляды в сторону пожара. Пина заходила к Родиону то с одной, то с другой стороны, подливая в его чашку супу. Он же, избегая глядеть на нее, долго хлебал, потом ел толченую картошку, а под конец соорудил свое фирменное блюдо – налил в кружку кипятку, темной заварки добавил, опустил кусок масла, насыпал сахару, соли. Привалившись к какому-то мешку, он пил эту смесь мелкими глотками.

Первая, оглушающая усталость уже сошла со всех. Пожарники курили у костра, наслаждаясь отдыхом и тишиной. Переговаривались, но Пина слушала плохо. Вот Родион перестал вздыхать над чаем, улыбается чему-то, и Пина тоже прислушалась. Говорил Гришка:

– Такую халтуру как было не спрыснуть? Заходим, рассаживаемся, я кричу: «Смертельную дозу!» А официантка уже знает. Несет. «Да нет, – говорю я, – на каждого смертельную дозу». Несет еще.