В приречных скверах было тепло и сухо, а от реки тянуло сыростью. Вода внизу и вправду чернела с каждой минутой, уже не отражала ни парковых лиственниц по берегам, ни темных громоздких зданий, ни медленных заводских дымов, застилающих закат. За рекой было тихо, а с этой стороны городские шумы пригашивал сквер. Все готовилось к ночи, к покою, а Родион снова вдруг представил себе Саньку в этот поздний час, и отлаженная неторопливая жизнь этого старого сибирского города показалась Родиону совсем другим миром. Как-то не верилось, что не так далеко, в двух часах лету отсюда, ревет в продымленной тайге огонь, обагряя небо, гулко трескаются в этом содоме дерева, а Санька заканчивает площадку. Костер, должно быть, развел, чтоб посветлей, рубит молодняк, растаскивает коряги.

– Опять о чем-то задумался? – Пина потянула его к скамейке, что стояла у самой решетки. – Может, расскажешь?

– Да что рассказывать-то? – встряхнулся Родион. – Все о том же. Скорей бы отсюда.

– Ночь пройдет быстро, – протянула Пина, и Родион уловил чистый запах ее легких волос. – А ты на вертолете летал?

– На вертолете хорошо-о-о! – успокоил ее Родион. – Только нам век бы его не видать.

– Почему?

– На этой трещалке всегда беда летит.

– Что-то я не пойму, Родион.

– Ты же знаешь – я уже раз пользовался этой машинкой…

– Хорошо еще, что спасли!

– Я не помню ничего, это Санька все.

– А что он рассказывает?

– Говорит, качался тогда я на стропах, как паук, и голова откинута. Он кричит мне снизу, а я ни бе, ни ме, ни кукареку. Прыгнул, говорит, на дерево – он ведь ловкий, как кошка, – выпустил мой запасной парашют и по нему меня кой-как на землю. Потом выложил для Платоныча знак срочной помощи и стал вертолета ждать…

– А у других тоже такие случаи бывали?

– По первому разряду-то? А как же! Санька один раз вырулил на мелколесье и угодил в порубочные остатки. Вскочил сгоряча и пошел. «Потом, – говорит, – чувствую, что-то не то». И тут же с катушек долой. Стаскивает штаны, а там сучок сантиметров на пять вошел, извини меня, в самую мякоть. А дальше – смех один! Прибегают бабы-сучкорубы, плачут в голос, будто на похоронах, а Санька как рявкнет на них! «Дуры! Тащите из меня дерево-то!» А они подталкивают друг друга, платками закрываются, боятся к кровище подойти…

– Смешно, – сказала Пина.

– И у меня был один смешной случай. Тоже недалеко от деревни. Я тогда еще в «голубой дивизии», особом пожарном отряде, числился. Нас кидали на самые красивые пожары по всей Сибири. Ну вот. Спускаюсь на покос, что поровней. Хорошо сел, погасил парашют и тут гляжу, – ёлки-моталки! – бабы бегут с вилами наперевес. Бурятки и русские. Уперли в меня вилы со всех сторон, кричат: «Мериканец?» А я скорей достаю свою красную пожарную книжку и говорю: «Какой же я американец?» Они вилы повтыкали в землю, извиняться начали. Говорят: «У нас вчера кино казали – вот так же одна гадина спрыгнула».

– Тоже смешно. – Пина смотрела остановившимися глазами в темноту.

С л е д о в а т е л ь. Свидетель Бирюзов, никакого я срока вашему дружку не шью, а хочу помочь суду найти причину преступления.

– Из-за чего, значит, весь сыр загорелся? А можно, я вам случай расскажу один, вроде анекдота?

С л е д о в а т е л ь. Что за случай?

– Человек увязил в грязи калошу, дошел до фонаря и давай там искать потерю.

С л е д о в а т е л ь. Вы считаете, что…

– Вот вы человек высшего образования, а можете сказать, зачем этих «тупиков» нам сюда посылают?

С л е д о в а т е л ь. Воспитывать в труде.

– Что ж их не воспитывают в труде там? Хлопотно с ними возиться? А нам, выходит, в радость чужое дерьмо подбирать? Кроме того, чтобы воспитывать, надо время…

С л е д о в а т е л ь. Ну, у пожарников-то времени порядочно.

– Зря вы так смеетесь!

С л е д о в а т е л ь. Извините, пожалуйста.

– Да ладно, чего там. Только обидно! Понимаете, если б нам еще техника помогала, а то вот она, вся техника, – руки да ноги.

С л е д о в а т е л ь. Ну все же кой-какие машины можно придумать!

– И я так считаю, однако пока ничего. Видно, где-то деньги нужней.

С л е д о в а т е л ь. Так никаких машин и нет у вас?

– Нету. Тяжелая это штука. Вот как быть с пожаром, что горит в ста километрах от жилья? Трактора и помпы через болота и горы тащить? Пробовали с воздуха заливать – дорого. Химия тоже пока ничего не подсказывает. Гуляев мне говорил, что в большом пожаре энергии – как в атомной бомбе, а мы против такой силы с топором да лопатой. Не знаю, чего бы делали, если б не взрывчатка…

Вертолет тянул над лесом низко и неспешно. Он был перегружен, оглушительно трещал и выл, будто в звуке была главная его сила. Пина то и дело взглядывала на Родиона. Он сидел рядом, время от времени оборачивался, всматриваясь в палевые дали, в тайгу, что плыла внизу. Она густела, уплотнялась и темнела к горизонту, а под вертолетом делалась пожиже, редела, будто ее расшевеливало отбойной волной.

Рабочие безмятежно дремали: им вертолет был не впервой, и к шуму его дикому они, видать, привыкли. Но неужели и вправду можно спать под этот визг и скрежет?

А это, наверно, тунеядцы? Родион успел кое-чего рассказать Пине про них. Они расположились вдоль другого борта, вперемежку с грузом, и Пина с любопытством их разглядывала. Какой-то смиренного вида мужичок вздрагивал ни с того ни с сего, странно и неприятно вертел заросшей волосом шеей, словно в петлю ее закладывал. Когда грузились, тунеядцы окликали его Баптистом, и он послушно отзывался. А этого парня, алкоголика-то, мутило, видать. Он сглатывал часто, прятал страдающие светлые глаза.

Третий, о котором Родион буркнул на земле что-то неразборчивое, нехорошо пялился на Пину, и ей сделалось неловко. Она попробовала пресечь этот взгляд своим, но ничего не получилось – отвела глаза и потупилась, потому что он смотрел с тонкой усмешкой и прямо ей в губы, не мигая, как смотреть нельзя. Жестом она попросила у Родиона карандаш и блокнот. Вырвала листочек, написала: «Есть такая болезнь – пучеглазие. У вас, наверно, обострение?» Она хотела, чтобы Родион увидел записку, однако он отвернулся в этот момент, а Евксентьевский прочел, спрятал листочек в нагрудный карман комбинезона и похлопал по нему ладонью. Потом, не спуская с Пины черных и каких-то влажных глаз, достал сигарету. Тут завозился впереди Гуцких, засверкал добрыми своими глазами, и по его губам Пина поняла: «Жить надоело?!»

Евксентьевский, слюнявивший в губах незажженную сигарету, с достоинством вынул ее изо рта, показав, что она не горит. Рабочие осуждающе смотрели на шкодника, а он подмигивал во все стороны, улыбался победно, как бы говоря, что он и вправду может испытать судьбу, закурить тут, у бензина и взрывчатки. Дядя Федя погрозил ему кулаком, а Пина повертела у виска пальцем.