Все время, пока дикторша зачитывала срочную информацию, на экране присутствовала фотография Шептуна в генеральском мундире, с холеным красивым лицом, пышными усами и смеющимися, слегка навыкат глазами.

Фотография исчезла, и страстный, неутоленный голос дикторши продолжал:

– Нашему корреспонденту удалось задать вопрос Премьер-министру на церемонии освящения часовни, воздвигнутой Министерством внутренних дел в память погибших в ходе чеченской войны…

Камера показала знакомое одутловатое лицо Премьера, огорченное, с проступившей нервной экземой.

– Эта возмутительная провокация не останется без ответа… Я бы подчеркнул – без решительного ответа… Мы используем все наше влияние на президента Масхадова, весь опыт агентурной работы, чтобы вызволить боевого товарища из рук похитителей… Думаю, это вопрос трех-четырех дней, не больше… Для меня это вопрос офицерской чести, дело всей моей политической и военной карьеры…

Лицо Премьера исчезло, новости завершились. Пошла обильная реклама жвачек, туалетной воды, женских прокладок, шоколадных палочек, зубной пасты, педерастического певца Леонтьева, подагрической Аллы Пугачевой, престарелой Гурченко, жеманной, словно девочка кордебалета, и какого-то нового средства для устранения потницы.

Белосельцев сидел перед погасшим экраном, стремясь разгадать смысл операции, в которую был вовлечен. Выстраивал линию событий, от лосиной охоты, где узнал о намерении устранить Премьера, – к Георгиевскому залу Кремля, где Премьер, прочитав его справку, безудержно хвалил ваххабитов. От фуршета, на котором Премьер легкомысленно объявил о поездке Шептуна в Грозный, – до телефонного звонка Астроса неведомому чеченцу Арби, в котором сообщалось о самолетном рейсе Шептуна. Линия, которую он провел, проходила через миловидное, с хищными губками лицо теледикторши, поведавшей о похищении генерала, вонзалась в одутловатую щеку Премьера, на которой от огорчения выступила нервная сыпь.

Он двигался по квартире, описывая замысловатые петли между столами и полками. Старался направить взгляд на затемненное, туманное будущее, постигнуть которое был еще недавно бессилен. И ужаснулся.

Искусными хитросплетениями судьба Премьера оказалась в зависимости от пленного Шептуна. Если конечная цель операции сводилась к устранению Премьера, то Шептун не должен был вернуться из плена. Он был обречен на заклание. Прилюдная клятва Премьера – освободить его через несколько дней – лишь приближала день его смерти. Смерть генерала была лишь малым эпизодом, за которым следовали другие, еще более жестокие, вовлекавшие в себя множество неугодных людей, порождая лавину крушения. Под руинами собственных репутаций гибли сильные мира сего, и в развалинах, среди провалов и оползней, открывался узкий прогал, по которому, хрупкий и стройный, почти не касаясь земли, шел Избранник.

Белосельцева охватила паника. Он вдруг решил, что ему следует немедленно посетить Премьера, предупредить о скором ниспровержении, о грозящей Шептуну смерти. Помочь, если еще не поздно, спасти генерала. Или явиться к Гречишникову и потребовать полный план операции, где он не намерен играть вслепую. Или предстать перед Избранником, в его кабинете на Лубянке, и спросить, знает ли тот, какой ценой его ведут к власти. Не скажется ли смерть Шептуна на его будущем властвовании. Не всплывет ли красное пятно под ладонью, когда он станет клясться на Конституции. Ни одно из действий не казалось спасительным, а, напротив, было наивным, недостойным разведчика. Прежде времени выталкивало его из игры, лишало возможности исследовать ситуацию.

К ночи раздался звонок.

– Ты не мог не видеть, как Премьер клялся честью русского офицера. – Гречишников мягко похохатывал то ли над Премьером, то ли над Белосельцевым, чьи страдания и муки ему были ведомы. – Вот так всегда, начальство клянется, а помогаем держать клятвы мы, малые мира сего. Нам с тобой предстоит выручать незадачливого Шептуна, возвращать его из чеченской темницы в банкетные залы, к хрустальным бокалам и прекрасным дамам, до которых он большой охотник. – Не видя лица Гречишникова, Белосельцев знал, что оно сейчас благодушно. На нем читалось, что хлопоты, которые им предстоят, пусть и обременительны, но неизбежны, вменены кодексом офицерской чести. – К тебе будет просьба, Виктор Андреевич, посети завтра одно заведение. Вот тебе адресок. – Он продиктовал улицу и номер дома в районе Садовой. – Найдешь там молодого чеченца по имени Вахид Заирбеков, кстати, он, кажется, окончил Оксфорд. Побеседуешь с ним на интересующую нас тему. А кто же еще, как не ты!.. Ты же у нас специалист по Востоку… После этого милости прошу ко мне в «Фонд», на Красную площадь. Там все обсудим…

В телефонной трубке – капли гудков. Лицо учителя Питера, убитого на границе с Намибией. Синяя косоворотка, косая толстовская борода, лиловые, навыкат глаза.

Он отыскал особняк по соседству с Садовой, который, как и многие другие, подобные, выкрашенные в прозрачный сиреневый цвет с нежными линиями колонн и фронтонов, был превращен в маленькую, хорошо оснащенную крепость с электронной защитой, бронированными глазками, молчаливыми вооруженными стражами, встретившими Белосельцева жаркими, почти ненавидящими взглядами черных недоверчивых глаз. Их кавказские лица странно и грозно смотрелись среди ампирной прихожей, где когда-то раздевались добродушные московские баре, а теперь стояли на постах стройные смуглолицые горцы, словно из этого московского особнячка подземный ход уводил прямо в Аргунское ущелье.

Вахид Заирбеков, к кому был направлен Белосельцев, оказался молодым тонколицым чеченцем с черными сросшимися бровями, веселым и умным взглядом и прекрасными манерами, с которыми не рождаются, но талантливо усваивают их в процессе европейского обучения. Он наградил Белосельцева изящной визитной карточкой с голографическим знаком, переливающимся, будто капля росы. Из карточки следовало, что ее хозяин – директор какого-то фонда, кандидат юридических наук, почетный член международной ассоциации. Любезным жестом он усадил Белосельцева в удобное кресло, и служительница, узкая в талии, неслышно ступая, с потупленными, огненно-черными очами, похожая на лермонтовскую Бэлу, внесла поднос с расписным фарфоровым чайником, маленькие пиалы, вазочки с изюмом, орешками и сахаром. Пахнуло Востоком, пахнуло классической русской литературой и смертельной опасностью. И все это вместе вернуло Белосельцеву былую чуткость и подвижную, под стать хозяину, любезность, которая скрывала бдительность профессионала, действующего в расположении врага.

– Рад познакомиться с вами, Виктор Андреевич, – с простодушной открытостью и щедрой расположенностью сильного и процветающего дельца произнес Вахид. – Заочно я знаю вас, читал ваши работы по проблемам Афганистана и Африки, наслышан о вашей деятельности на Кавказе. И вот теперь имею честь лично выразить вам мое уважение.

– Все это было давным-давно, – легкомысленным и усталым жестом Белосельцев отмахнулся от воспоминаний прошлого, предлагая видеть в себе одинокого, утомленного житейскими заботами человека. При этом подумал: чеченец готовился к встрече, наводил о нем справки. По открытому стилю общения, по свободным изящным манерам он вполне подходил для роли резидента чеченской разведки, свившего удобное гнездышко под сенью малоизвестного фонда.