И однажды между командармом и начальником штаба состоялся такой разговор:

– Михаил Григорьевич, этот капитан… Он вам кого-то напоминает, не так ли?

– Да, Александр Кондратьевич. Однажды сын порекомендовал мне книгу. Признаться, не думал, что она настолько увлечёт меня. И я буду вспоминать её героев вновь и вновь. И их судьбы, и цена поступков на многое откроют глаза. Так вот там тоже был один капитан. Артиллерист.

– Как же, как же, читывал и я Толстого. Фамилия того капитана, кажется, Тушин.

– Тушин. Литература… Выдумки писателей… А ведь всё удивительным образом повторяется в реальности. Тогда пришли французы, республиканцы. Теперь – германцы, фашисты. А у русского человека и тогда, и теперь судьба и задача одна и та же. Вот и наш капитан Лобачёв теперь на той главной линии огня, на которой держал свою позицию когда-то капитан Тушин.

Пламя керосиновой лампы горело ровно, с мягким, едва слышимым шорохом, иногда так же тихо трепетало. Командарм на мгновение умолк, словно для того, чтобы послушать этот мягкий трепет. Но, похоже, что начатая тема его влекла, и он продолжил свои размышления:

– Красивые слова. И в определённых обстоятельствах могли бы выглядеть вполне нелепыми. Слова… Почти как в романе, – и он усмехнулся. – Но откуда они появляются? – он похлопал по груди. – Странная штука – война, Александр Кондратьевич. Особенно война с внешним врагом. Вы понимаете, о чём я говорю. Враг напал. Подмял под себя часть нашей земли. Мы собрались с силами и выступили против него. Началась решающая битва. Все это понимают, все чувствуют, что от исхода битвы зависит всё. И судьба страны, и судьба его семьи. И вот именно здесь-то и происходит необъяснимое. Именно здесь человек неожиданно преображается до высот непостижимых. О которых в себе, быть может, и не догадывался. Что-то происходит. Срабатывает какой-то внутренний заряд. Ведь смотришь порой: простой мужичонко, осанка вчерашнего крестьянина, и ростом-то не вышел, и в плечах не особенный богатырь, а в бою – богатырь! Ещё какой богатырь! И всё подразделение своим примером на позициях держит.

– Ничего, наш капитан тоже удержится.

– Очень бы я этого желал. Хочу взглянуть на него. На живого и здорового. Чтобы пожать ему руку.

Третий день Пелагея варила перловую крупу с тушёнкой. Когда она вытаскивала из печи чугунок, Прокопий, Федя и Колюшка уже сидели за столом и смирно ждали с ложками наготове. Старуха почти не слезала с печи. Чашку с деревянной самодельной ложкой ей подавали туда. И она, довольная, всякий раз спрашивала:

– Палашенька, детка моя, знать, Иван воротился? Его гостинец?

– Его, – выдавливала из себя Пелагея и отворачивалась к окну, чтобы её лица и некрасиво дёргающейся губы не видели ни дети, ни Воронцов.

– То-то каша хороша. Вот Ванюшке спасибо!

Что правда, то правда, такой каши они не ели давно.

– Пелагея Петровна, только об этом не должен знать никто, даже твой отец, – предупредил её Воронцов, когда они привезли из Красного леса второй мешок с продуктами.

Полностью вывезти дрова они ещё не успели. Ночами дорогу переметало, и, пока утром пробивались к делянкам, расчищая замёрзшие перемёты, время было уже к полудню. Поработав час-другой в делянке, по-быстрому, чтобы успеть вернуться до комендантского часа, нагружали сани и спешили в Прудки. Опасались встретиться с Кузьмой Новиковым. Тот иногда приезжал на поверку. Так он это называл. Объезжал на коне Прудки после комендантского часа. Не спеша. Из конца в конец. Чтобы люди из окон своих хат полюбовались на его, нового начальника, выезд. Он знал, что рано или поздно страх перед ним перерастёт в почтение. Вот и пусть привыкают. Главное, понял он, надо их придавить, чтобы не мекали. Как волк овечку. Всякая власть, то с удовлетворением, то со смутной надеждой думал он, так и начинается, так и устанавливается. Пусть почувствуют мою силу. А там… Там, глядишь, и стерпится-слюбится…

В один из дней, только-только управились разгрузить очередной воз, увидели идущего их стороной Петра Фёдоровича. Пелагея нагнулась над бревном и сказала неспокойно:

– Что-то стряслось. Тятя просто так не зайдёт. А идёт к нам. Может, с Зиной что…

Пётр Фёдорович хмуро посмотрел на Пелагею и Воронцова, окинул взглядом дрова, сваленные прямо в снег, и, не поздоровавшись, даже не кивнув, прошёл к крыльцу и махнул на ходу рукой:

– Пойдёмте-ка. Поговорить надобно.

Он зашёл в дом и, не раздеваясь, сел на лавку у окна. С удивлением потянул избяной дух и спросил:

– Что, Курсант, нашёл-таки райкомовскую похоронку?

– Какую? – вмешалась Пелагея.

– Не тебя, доченька, спрашиваю, – и Пётр Фёдорович внимательно посмотрел на Воронцова.

Воронцов молчал.

– Думаете, вы тут, вдвоём, хитрее всех? Чугунок с кашей сховали, а запах из каждого угла торчмя стоит. Кто ещё об этом знает? – Пётр Фёдорович кивнул на печь.

– Пока только мы и знаем.

– Кто – мы?

– Я, Пелагея Петровна и Зинаида, – сказал Воронцов.

– И Зину втянули. Понятно… А ведь промолчала, – и Пётр Фёдорович ворохнулся на табуретке, потеребил свою шапку и сказал то, ради чего пришёл: – Завтра в деревню немцы приедут. Отставших будут переписывать и тёплые вещи собирать – для германской армии. Приказ такой имеется.

– И что нам делать? – спросила Пелагея, упреждая вопрос Воронцова.

Пётр Фёдорович опять поморщился и, выдержав некоторую паузу, сказал, глядя на Воронцова:

– Валенки да тёплое тряпьё кой-какое я сегодня соберу. Чтобы завтра не подпустить деревню под грабёж. А вот что делать с вами… Давай вместе думать. С тем и пришёл. Вчера на станции на запасных путях кто-то сжёг два вагона с боеприпасами и разным снаряжением для германской армии. Часового зарезали. Вагоны облили бензином и мазутом, бросили несколько бутылок с горючей смесью. Жгли основательно. Теперь ищут. Допытываются кто. На станции и в ближних деревнях, говорят, заложников взяли. Держат. Через двадцать четыре часа расстреливать начнут.

– Из наших никто не отлучался. Я знаю точно.

– А ты? Ты сам?

– Только в лес.

– А через лес, пятнадцать вёрст и – станция. То-то и дело… Начнут дознаваться, и выяснится, что именно тебя, Курсант, и не было целый день в деревне. И поволокут. Тебя да моих овечек. А?

Пелагея недовольно дёрнула плечом. Хотела что-то сказать сгоряча, но передумала.

– Мы, Пётр Фёдорович, весь день лес возили. Лес да дрова. Люди видели.

– Эх, Курсант, Курсант. Командир ты, может, и хороший… Расскажу я тебе сказочку. Недолгую. Четыре года тому назад братенника моего судили. Знаешь за что? На сеялке стоял и уснул. Зерно в бункерах кончилось, и трактор, может, с час, впустую сеялку по полю протаскал. Потом спохватились. Оно, может, и ничего, обошлось бы. Пересеяли бы ту лысину. Степан несколько суток не спал. Колхоз в передовые выводил. Но тут, надо ж такому случиться, уполномоченный НКВД из района приехал. Его к нам в колхоз от райкома на посевную прислали. Вот он себе занятие по душе-то и нашёл. И – пошло… Саботаж! Вредительство! А Степан у нас в колхозе первый стахановец был! Десять лет дали. На Колыму братень пошёл. Не за здорово живёшь… А знаешь, кто тут у нас был уполномоченным НКВД? А товарищ Артёмов. Командир партизанского отряда, которого недавно в Аксиньиной лощине застрелили. Видел я его. На санях лежал. Полицаи его раздели. Одёжа, видать, ладная была. Командир всё же. В обтрёпках ходить не будет. Вот везут его по деревне, а я смотрю на него, убитого и раздетого, и ни один нерв во мне не шевельнулся, чтобы пожалеть его. Ну? Что? Понравилась тебе моя сказочка? Я не думаю, что нонешняя власть к народу будет добрее. Те-то заложников не брали. А эти… Эти ни детей наших, ни матерей, ни стариков не пожалеют.