Круглова. Ну? А ты ему ответила?

Агния. Ответила, только на словах. Зачем вы, говорю, письма пишете, коли не умеете? Коли что вам нужно мне сказать, так говорите лучше прямо, чем бумагу-то марать.

Круглова. Только и всего?

Агния. Только и всего. А то что же еще?

Круглова. Много очень воли ты забрала.

Агния. Заприте.

Круглова. Болтай еще.

(«Не все коту масленица», беседа 20-летней дочери и 40-летней матери)

Не слишком-то настойчивые понукания Кругловой в разговоре с дочерью («Много очень воли ты забрала» ... «Болтай еще») не воспринимаются всерьез, а, скорее, лишь как дань принятым нормам. Убедительность при ведении спора зависит от ряда характеристик. Например, люди с высокой социальной тревожностью менее убедительны (Leary et al. 1995; Gudleski et al. 2000), т. к. обычно стремятся произвести сильное впечатление, но одновременно сомневаются в своих возможностях достичь желаемого результата. Не менее важна степень недовольства ситуацией, по поводу которой возникает спор. Как отмечается в специальном исследовании (Lundgren et al. 2000), убедительность в споре зависит от важности обсуждаемого вопроса и силы негативных эмоций, который возбуждает этот вопрос:

Марья Андреевна. Что это вы, маменька, делаете? Посылаете Платона Маркыча по присутственным местам женихов искать! Это уж бог знает что такое!.. И ни слова об этом не скажете; это уж обидно даже. Ах, маменька, что вы со мной делаете!

Анна Петровна. Никакой тут обиды нет! Ты, Маша, этого не знаешь, это уж мое дело. Я ведь тебя не принуждаю; за кого хочешь, за того и пойдешь. А это уж мой долг тебе жениха найти.

(«Бедная невеста», разговор между матерью и дочерью)

Марья Петровна недовольна поведением матери, высказывает свое несогласие и выражает явное неодобрение. В ответ на критику мать апеллирует к логике дочери: «я ведь тебя не принуждаю; за кого хочешь, за того и пойдешь», и в то же время определяет границы позволенной дискуссии: «а это уж мой долг тебе жениха найти». В продолжении диалога Анна Петровна приводит дополнительные аргументы, подкрепляющие ее позицию, которая сводится к осознанию необходимости и неизбежности замужества для дочери, нежелательности и социальной неприемлемости холостяцкого статуса, отсутствия реальных альтернатив. В этом диалоге характер общения сохраняет черты связанной коммуникации:

Марья Андреевна. Маменька! Он мне очень не нравится. Я все для вас готова, все, что вам угодно, только не принуждайте меня замуж идти; я не хочу замуж. Я не пойду ни за кого.

Анна Петровна. ...Ведь ты не понимаешь, что говоришь! Ну, можно ли этакую вещь сказать: не пойду замуж! Это все только фантазии. Очень интересно быть старой девкой! А мне-то что ж, в богадельню, что ль, идти! Во-первых, ты, коли любишь мать, должна выйти замуж, а во-вторых, потому что так нужно. Что такое незамужняя женщина? Ничего! Что она значит? Уж и вдовье-то дело плохо, а девичье-то уж и совсем нехорошо! Женщина должна жить с мужем, хозяйничать, воспитывать детей, а ты что ж будешь делать-то старой девкой? Чулок вязать! Подумала ли ты об этом?

Марья Андреевна. Нет, маменька, я об этом не думала.

Анна Петровна. Ну, поди сюда, сядь подле меня! Поговорим с тобой хорошенько. Я сердиться не буду.

(«Бедная невеста», разговор матери и дочери о замужестве)

Одним из важных факторов в динамике коммуникационных взаимоотношений между дочерьми и матерями является раскрытие личной информации, самораскрытия или, наоборот, сохранение какой-либо информации в секрете. Поддержание баланса между раскрытием информации и сохранением секретов друг от друга является общепринятой формой регуляции общения. Секреты обычно сохраняются в тех случаях, когда риск связанный с раскрытием секрета слишком велик, а потенциальная уязвимость становится слишком высока (Derlega et al., 1993). Таким образом, можно представить себе континуум раскрытия информации в общении, в котором секреты можно описать как информацию, которая может быть раскрыта при обычных условиях, но которая скрывается, если оказывается, что раскрытие ведет к слишком угрожающим или позорным последствиям. При описании процесса коммуникации матери и дочери некоторые исследователи предпочитают говорить не о секретах, а о «редакторской» или «цензурной» обработке информации со стороны матери или дочери (Kraus 1989). Сохранение дочерью какого-либо секрета от матери, как правило, вызывает бурное негодование у матери, и может приводить к осложненному общению, с ярко выраженной позиционной иерархией:

Татьяна Никоновна. А ты думала перехитрить всех? Нет, уж нынче никого не обманешь. Скажи ты мне, сударыня, с чего это ты выдумала шашни-то заводить?

Оленька. Какие шашни?

Татьяна Никоновна. Да такие же. Ты у меня смотри, я ведь гляжу-гляжу да примусь по-своему.

Оленька. Что же вы со мной сделаете?

Татьяна Никоновна. Убью до смерти.

Оленька. Уж будто и убьете?

Татьяна Никоновна. Убью, своими руками убью. Лучше ты не живи на свете, чем страмить меня на старости лет.

Оленька. Не убьете, пожалеете.

Татьяна Никоновна. Нет, уж пощады не жди. Да я и не знаю, что с тобой сделаю, так, кажется, пополам и разорву.

Оленька. Вот страсти какие!

Татьяна Никоновна. Ты меня не серди, я с тобой не шутя говорю.

(«Старый друг лучше новых двух», диалог между матерью и дочерью)

В ответ на угрозы Татьяны Никоновны в связи с якобы имеющимся тайным любовнихом у Оленьки, дочь задает серию уточняющих вопросов и подает две саркастические реплики («Не убьете, пожалеете», «Вот страсти какие!»), которые совершенно не способствуют разрешению конфликтной ситуации. Примечательно, что подобное коммуникативное поведение строптивых дочерей мало в чем изменилось и в наши дни.

Данные исследований о самораскрытии и сохранении информации в секрете при общении взрослой дочери с матерью весьма противоречивы. Так, одними исследователями отмечается, что дочери в американском обществе весьма откровенны с матерями при обсуждении вопросов, связанных с сексом (Rafaelli et al. 2003), в то время как другие исследователи указывают на то, что дочери часто сохраняют в секрете информацию о своих подругах, о беременностях (Miller-Rassulo 1992), о состоянии здоровья (Fingerman 2001), а также о рискованном поведении, заключающимся в случайных сексуальных связях, а также употреблении алкоголя и наркотических веществ. (Miller-Day 2004). Впрочем подобные расхождения в оценках самораскрытий весьма характерны для описательных коммуникативных исследований, поскольку объектом работ обычно становится общение в лишь нескольких отобранных семьях и экстраполяция результатов на коммуникацию во всем обществе является не вполне правомерной.

Уже говорилось о том, что при оценке качества общения часто обращают особое внимание на показатель удовлетворения, получаемого участниками коммуникации от общения. Самораскрытия в коммуникации далеко не всегда ведут к росту удовлетворения от общения. По данным недавней работы (Koemer et al. 2002), в беседах с дочерьми откровения матерей на такие темы, как финансовые проблемы семьи, негативное отношение к бывшему мужу, личные проблемы не приводили к большей психологической близости между матерью и дочерью, а часто оканчивались для дочери ощущением психологического дискомфорта. Раскрытие информации приводило к росту стресса и волнений относительно матери. В этом контексте можно вспомнить о российской практике сохранения в тайне реального врачебного диагноза для психологического состояния смертельно больного пациента. В контексте же внутрисемейного общения сохранение информации в секрете может выполнять как минимум несколько полезных функций (Vangelisti 1994; Miller-Day 2004): функцию поддержания status quo в семейных взаимоотношениях; защитную функцию — сохранение информации в секрете, с тем чтобы не расстроить, не ранить близкого человека; функцию самозащиты — с тем, чтобы информация не могла быть использована против самого же источника информации.