И все же жертвы казались сыщице вопиюще избыточными.

«Рай на крови трех убитых – что-то не слишком заманчиво для отдыха класса люкс. Это вам не один несчастный случай как мера деморализации горе-бизнесмена. Да еще этот чемодан! Гулькин, сделав черное дело по указке боссов, смылся со сказочным богатством? Наверняка он уже пойман. Какое-то нагромождение бессмыслиц».

Юлия зажгла лампочку в изголовье кровати, откинула одеяло и решительно встала.

«Довольно! Пора все систематизировать. Сопоставить возможные и невозможные варианты, и решение придет. Должно прийти».

Затянув пояс на халате и засучив рукава, сыщица включила ноутбук. Увидев, что Быстров прислал ей письмо с данными на всех обитателей отеля, Юля выругала себя последними словами за потерянное в кровати время и принялась за работу.

Лика лежала в темноте, сжимая в руке небольшую записку: четверть страницы из школьной тетради в клетку. Улыбаясь, она подносила клочок то к глазам, то к губам и шептала: «Я знала… Я верила…» Слова, написанные на листке, она на всю жизнь запомнила наизусть:

«Я чист! Не верь плохому. Скоро все разрешится, и я заберу тебя. Л.».

«Какое счастье, – думала Травина, – что я отвязалась от этих сумасшедших поклонниц Федотова и пошла своей дорогой! У “художницы” была возможность подойти ко мне. И все прошло быстро и незаметно».

После истории с молотком перевозбужденные тетки, не находя себе места, решили отправиться на долгую прогулку в лес, хоть Жози и ныла о невозможности шагу ступить из-за полной деморализации. Нина схватила неподъемный доисторический плащ и пообещала уложить на него подругу в теньке под деревом при первой возможности. Лика, в смятении слоняющаяся по отелю, приняла приглашение фанаток прогуляться.

Выйдя за тараторящей Ниной из ворот, она заметила на тропинке, ведущей к реке, крупную пожилую женщину – в соломенной шляпке и очках, сидящую на раскладном стульчике и с блаженной улыбкой глядящую на речную гладь. «Заезжая художница», – почему-то решила Травина. Женщина оглянулась, внимательно посмотрела на Лику и вновь устремила взгляд на реку. Свернув к лесу, воспитательница осознала, что не может более слушать причитания Непоповой и скабрезные шуточки Столбовой, ойкнула и, скривившись от боли, пожаловалась на «подвернутую» ногу.

Вернувшись из леса на дорогу, она увидела «художницу», медленно бредущую ей навстречу. Поравнявшись с Ликой, женщина вдруг протянула к ней руку и, вложив в ладонь записку, сказала певуче, глядя в небо: «Анжелика, верьте своему сердцу. И не наделайте глупостей».

Пока Травина развернула листок, пока прочла строки, написанные бесспорно Левиным почерком, художницы и след простыл. Лика добежала до автосервиса, спросила о незнакомке сторожа, но тот лишь плечами пожал. До вечера растерянная, но окрыленная женщина, преисполняясь все бо́льшей радости, бродила по ухабистым деревенским улочкам, пугаясь брешущих собак и шипящих гусей. Она видела издали мужиков, сидящих на бревне, видела опергруппу, снующую по Левиному двору, видела со спины Иду, бегущую к отелю от домушки-развалюхи. Все это не имело теперь для Лики никакого значения. Она отринула страхи, сомнения и заботы о других. Отныне ей не было дела до жизней и смертей тех, кто вовлек ее мужчину в грязную, дикую историю. Она думала только о себе и Леве. Обретя твердую веру в то, что возлюбленный не обманет и не сможет причинить ей боли, она замкнулась и набралась терпения ждать приговора судьбы столько, сколько нужно.

Не в силах унять жажду движения, Травина подошла к эстакаде, соединяющей два берега реки. Автотрасса пестрела рытвинами, через которые с паническим грохотом переваливались большегрузные машины, и, преодолев препятствие, с натугой газовали, обдавая пешеходов, жмущихся к кромке, черной вонью. Оказавшись на другой стороне, воспитательница с болезненной улыбкой осматривала едва живую деревеньку, в которой преобладали заброшенные или сожженные дома. Их обгорелые остовы вонзались в сверкающее небо, и Лика испытывала от этого колющую боль в сердце. Возможно, она просто устала, перегрелась, измучилась.

В «Под иву» Травина пришла к ужину, застала растерянную Дарью и начала театрально ей сочувствовать, не находя в сердце подлинного сострадания, как не нашлось его ни у кого из обитателей этого места для ЕЁ Левы.

Поцеловав записку в последний раз, женщина приняла решение уничтожить улику. Слишком смущала ее востроглазая сестрица Дарьи, которая втерлась в доверие к следствию. Да, требовалось быть предельно осторожной и несентиментальной. И «не наделать глупостей». Она, как Левушка, сможет проявить завидную смелость и находчивость!

Травина встала, достала из тумбочки зажигалку, взятую ею незаметно с барной стойки накануне, и сожгла заветный клочок в пепельнице. «Вот теперь мы можем быть спокойны», – удовлетворенно подумала она и направилась в ванную, чтобы тщательно вымыть «жертвенник всесожжения».

Феликс Николаевич и Дарья сидели на террасе до рассвета. Они почти не говорили, лишь обменивались незначительными репликами, когда Даша испуганно вытягивала голову в направлении дороги, заслышав шум далекой машины.

Самохин выкурил пачку сигарет, конструируя в голове утешительные фразы, но так и не смог найти слов, чтобы отвлечь или хоть немного успокоить хозяйку. Дважды он ходил делать ягодный коктейль, добавляя спиртного чуть больше требуемого. Но Даша будто потеряла способность пьянеть. Она сидела прямая, отрешенная, оледенелая.

«Я не смогу сказать ей, что уеду немедленно после поимки преступника. Дочь приютит, а дом… Да продам я его рано или поздно. Мне здесь больше не жить. Иду жалко. Но это после, когда спадет напряжение. Что-нибудь придумается. Как-нибудь».

– Даша, все-таки надо лечь хоть на полчасика, детка, – сказал он под утро, когда на востоке над линией горизонта высветилась багряная полоса.

– Спасибо, Феликс Николаевич. Я очень вам благодарна за сочувствие и молчание. Подите, лягте. Что ж я вас мучаю? Завтрак мы отменить не можем ни при каких обстоятельствах. Так ведь?

– И обед, и ужин. И я очень надеюсь, что они будут праздничными, в честь возвращения Василия.

Орлик схватила руку Самохина и прижалась к ней лбом.

Повар погладил Дарью по голове, думая о своей дочке Томочке, такой же гибкой, сильной и гордой.

Жозефина чахла над молитвословом, ежась по временам от заливистого храпа Нины. Выронив книжицу из ослабевших, расслабленных рук, она вдруг осторожно поднялась и начала бесшумно складывать в сумку свои вещи. «Бежать! Бежать во что бы то ни стало!» – решила Непопова. Вспомнив под конец сборов о зубной щетке и глазных каплях, зашла в ванную, а выйти… не смогла: на пороге стояла, уперев руки в бока, взлохмаченная свирепая Нина.

– Крыса Жозька решила сбежать с тонущего корабля! Дурой была, дурр-рой и помрешь! Как есть.

Она пропустила скорбно-обреченную подругу в комнату и, усевшись на стул, пояснила:

– До Москвы не доедешь – с поезда снимут, как главную подозреваемую. Чего рот открыла? У кого молоток нашли? В тумбочке у Непоповой. Кто сбежал? Она.