Постепенно, преодолевая огромные трудности, были собраны некоторые не слишком крупные силы. Они были сбиты в части и переброшены на фронт как «пожарная команда». Из ремонтных мастерских с трудом доставили артиллерийские орудия. Через восемь – десять дней при виде того, как из всех этих элементов появилось нечто похожее на боеспособное соединение, возродилась надежда. Возможно, в дальнейшем этому соединению удастся на несколько дней сковать созданную американцами внешнюю линию окружения, что поможет 7-й армии в ее усилиях выбраться из Фалезского котла. Я был полностью погружен в свою нелегкую задачу, как вдруг меня совершенно несвоевременно вызвали в ставку фюрера.

84-й армейский корпус, понесший огромные потери, переживал трудный период, его положение было безнадежным. Все, от юного солдата-новобранца до генерала и его штаба, знали, что с того момента, когда противник, выйдя на западное побережье полуострова Котантен, рассек корпус на две части, сражение было проиграно. Мы сражались с противником, чье техническое и численное превосходство было невероятным, а господство в воздухе – совершенно абсолютным. Кроме того, нам противостояли совсем свежие и специально подготовленные войска, которые не продвигались вперед ни на метр, не убедившись, что противник уже подавлен их артиллерией и авиацией. В конце концов неприятель просто затопил своим числом то немногое, что мы еще могли ему противопоставить. Повторяю здесь еще раз то, что уже говорил ранее: в течение этих семи недель[73] немецкий солдат вновь совершил необыкновенные подвиги. Он не переставал демонстрировать свои высокие человеческие качества, свое упорство, свою твердость и свою выносливость.

Рассказывая об отступлении из России, я тоже говорил о каждодневном выполнении долга. Возвращаясь назад, я могу себе позволить сказать, что ни прекрасная Франция с ее великолепным климатом и очаровательными жителями, ни отдых, ни бездействие, ни всматривание в морскую даль нисколько не уменьшили боевого духа наших солдат. Именно потому, что в ту пору меня во Франции не было, я хотел бы подчеркнуть тот факт, что командующие боевыми дивизиями исполнили свой долг, не жалея сил для поддержания у своих солдат отличной физической формы и высокого боевого духа. Когда я командовал корпусом в Нормандии, мне часто доводилось возвращаться на свой КП смущенным после того, как я собственными глазами убеждался, что мои солдаты на передовой показывали себя на высоте поставленных перед ними задач и справлялись с ними лучше, чем можно было от них ожидать. Провоевав продолжительное время в России, я сохранил живые воспоминания о наших солдатах, на чьи суровые, решительные лица ежедневные бои наложили свой отпечаток. Во Франции у немецких солдат не было непримиримой решительности их боевых товарищей, сражавшихся в России. Но ни те ни другие не были движимы фанатизмом (утверждать обратное может только генерал Эйзенхауэр в своих мемуарах). Они сражались за свою родину и, в конце концов, защищали родную землю, любимую ими. В период начавшихся военных неудач их доблесть поражала еще сильнее, оставаясь при этом именно доблестью, что бы об этом ни говорили в наши дни. Так было и после Авраншского прорыва 31 июля – 1 августа, предоставившего противнику свободу рук; так было, даже когда уже начала вырисовываться катастрофа Фалезского котла. В целом, как заявил мой преемник на посту командующего корпусом, наши солдаты сохранили собственное достоинство, даже когда каждый оказывался предоставленным самому себе и вынужден был искать в бегстве спасение от окружения.

История этой войны однажды установит, что солдат на фронте, особенно наш обычный пехотинец, в те дни и в те недели воздвиг себе монумент, который навечно станет доказательством его мужества.

Если мы рассуждали о солдате на фронте, если, с полным знанием предмета, подчеркивали его бескорыстную преданность, его упорство и любовь к родине, мы хотели бы добавить, что в тылу многое сильно отличалось от того, что было на фронте, и не в лучшую сторону. Я и сегодня не могу без возмущения и негодования вспоминать о том, что видел в тылу и в тыловых службах. Четыре года приятной жизни вдали от фронта развили у тыловиков жуткий бюрократический дух. Эти деятели уже давно по большей части работали на самих себя, а не являлись частью сражающейся армии. В тылу в значительной мере появились и развились изнеженность, нравственное разложение и деморализация. И в часы серьезных испытаний служащие тыловых учреждений уже не были способны на твердость и решительность для того, чтобы облегчить жизнь и поддержать бойца на фронте, чего мы были вправе ожидать и требовать от них.

Приведу в качестве примера всего один из бесчисленного множества известных мне случаев, поскольку он, как мне кажется, особенно ярко высвечивает этот менталитет: воздушной бомбардировкой был уничтожен один из главных наших складов боеприпасов. Фронт испытывал такую нужду в них, что командующий был вынужден вмешаться лично и со всей энергией, чтобы получить хотя бы самое необходимое. Армии пришлось даже предоставить грузовики, доставлявшие продукты, чтобы сформировать колонну из 300 автомобилей. Колонна была отправлена в Рен за боеприпасами, в которых армия остро нуждалась. Через два дня она возвратилась пустой, потому что отвечавший за отгрузку тыловик отказался отпустить требуемое под предлогом, будто накладные были фальшивыми.

И снова я хочу коротко коснуться вопроса, следовало ли генералам и командирам частей, воевавших в Нормандии, продолжать безнадежную борьбу, или надо было ее прекратить. В тот момент наверняка не осталось уже ни одного фельдмаршала и генерала, включая и генералов войск СС, которые не считали бы невыносимыми и совершенно абсурдными нелепые вмешательства ставки фюрера даже в мелкие решения тактического уровня. Даже самый искренне верящий в идеи Гитлера генерал, а я сильно сомневаюсь, чтобы под моим началом таковые находились, давно уже понял, что диктатура в чисто военной сфере абсолютно невозможна. Подобная диктатура, в конечном счете, отнимала у командующих войсками ответственность, которая должна принадлежать им одним, и низводила их на уровень рядовых исполнителей, поэтому они, рано или поздно, начинали задаваться вопросом, могут ли они в подобных условиях оправдать в глазах своей родины продолжение войны и исполнение приказов.

Несомненно, что фельдмаршал фон Клюге, руководствуясь глубоко нравственными побуждениями, рассматривал возможность окончания войны во Франции. Он наверняка воспринимал продолжение боев в Нормандии как несчастье или, возможно, как ничем не оправданное бедствие и определенно предпочел бы проявить инициативу и предложить капитуляцию. Но он не смог на это решиться. Возможно, он полагал, что технически не сможет по своей собственной инициативе завершить боевые действия во Франции. Кто, даже в наши дни, возьмется утверждать, что войска, размещенные тогда на французском побережье и не получившие прямых известий о поражении в Нормандии, выполнили бы приказ прекратить сопротивление? Не вызывает никаких сомнений и то, что подобный приказ, отдай его фон Клюге, породил бы новую мощную легенду об ударе в спину. И те, кто повторял бы ее, забыли бы, что этот приказ сохранял от разрушения сотни немецких городов, чьи многочисленные жители не погибли бы.

Легко упрекнуть генерала или генералов за то, что они не сложили оружия. Однако необходимо поставить себя на наше место в том времени: мы стояли перед перспективой безоговорочной капитуляции Германии и ее последующей оккупации войсками союзников. Мы знали, что и в случае устранения Гитлера наши противники откажутся дать самые малейшие гарантии даже участникам немецкого Сопротивления, лучше всех осознававшим свою ответственность. Мы не могли и не хотели сдаваться глупо, без условий. Мы отнюдь не бездумно выбирали простейший путь «сохранения верности присяге». В игре было задействовано слишком много факторов, из которых не последним был призрак большевизма, который со времени Тегерана и Ялты нависал над восточными областями нашей страны. Требование безоговорочной капитуляции, появившееся на конференции в Касабланке, стоило жизни, возможно, миллиону человек, поскольку крах фронта на Западе произошел бы намного раньше, не имей мы дело с противником, желавшим нас полностью уничтожить. Если немецкий солдат был охвачен апокалипсическими предчувствиями, побуждавшими его продолжать сопротивление даже в Тиргартене, даже в районе рейхсканцелярии, то виноват в этом Рузвельт. Благодаря ему немецкие командующие, фельдмаршалы и генералы, в то время знали, что судьба их окончательно решена, что они будут преданы в руки юстиции своих противников и осуждены как военные преступники. Если серьезно проанализировать тогдашнюю ситуацию, какой ее должны были видеть немецкие командующие, и попытаться оценить, насколько обоснованны повторяющиеся упреки в их адрес, то приходишь к выводу о том, что командиры боевых соединений действующей армии не совершили ошибки по отношению к германской нации. После этой безобразной и проклятой всеми командующими войны, которая все-таки имела место, и принимая во внимание все обстоятельства, ни один объективно мыслящий человек не мог бы требовать от генерала, чтобы он совершил самозаклание, выставив себя предателем в глазах своего народа. Фон Клюге несколько лет командовал войсками в России. Он знал, что и в техническом плане, и в численности мы уступаем неприятелю, и знал, чего нам можно ожидать от восточного противника. Оказавшись в тупике, он предпочел добровольно расстаться с жизнью. Я допускаю, что существовали иные, более величественные решения, но кто может счесть себя вправе судить его?