Я прокрутила к началу, глубоко вздохнула и нажала на воспроизведение. И вот они – Эми и отец, Ричард Таунсенд, моргают в ярком свете прожекторов. По сравнению с круглой и приземистой женой Ричард выглядел как стручок гороха. Оба встали за трибуну. Они не плакали. Лица ничего не выражали. Первым заговорил Ричард.

– Пожалуйста, если вы что-то знаете о нашей малышке, об Эмме, сообщите властям. Мы просто хотим вернуть ее назад, домой.

Во время его речи я наблюдала за Эми, за каждой черточкой ее лица и мертвыми глазами. Может, в глубине души она понимала, что все это заслужила, именно ее отвратительная жестокость привела к трагедии. Она должна была знать, что все к этому идет. Должна была верить, что карма существует.

Ричард потеребил очки, вспыхнула фотокамера, и перешептывания репортеров заполнили неловкую паузу в его заявлении. Он ткнул Эми правым локтем в бок, побуждая заговорить.

Эми откашлялась и переступила с ноги на ногу. Ее лицо было покрыто густым слоем тонального крема, который уже потек на подбородке. Видна была четкая граница красного, а теперь смуглого лица и бледной шеи, и я видела, как проступают под макияжем алые щеки, крупные открытые поры и язвы, которые она пыталась скрыть. Она вспотела и промокнула верхнюю губу, а когда убрала пальцы, по ее лицу пошли красные пятна.

– Мама тебя любит. Если ты меня слышишь, вернись домой. Ты нам нужна. Если кто-то забрал Эмму, пожалуйста, верните ее. Ей нужна семья.

Я выключила компьютер, такое отвращение вызвали у меня ее фальшивые мольбы. Меня прямо-таки затошнило. Как отреагировала бы Эмма, если увидела бы это? Дурные воспоминания, крики, толчки и тычки, синяки, одиночество…

Не то чтобы эти видеозаписи что-то подтвердили или предоставили новые факты, но нам пора было двигаться дальше. Стрижка поможет, как и то, что Эмма загорела и округлилась. Прошло почти три недели. А что произойдет через несколько месяцев после исчезновения? Через несколько лет? Некоторые родители ищут десятилетиями и не сдаются, пока не получат железных доказательств. Если бы у меня был ребенок, так бы и было. Никогда не поверила бы, что мой ребенок погиб, пока не увидела бы труп собственными глазами. А Эми? Будут ли родители Эммы искать ее до конца дней?

А если я просто… оставлю ее себе? Когда след остынет? Кажется, я читала книгу о том, как безумная мать сфальсифицировала смерть своей дочери. Довольно просто доказать, что человек умер. Тогда поиски остановят. Мы скроемся и будем вести нормальную жизнь. От этих подлых мыслей у меня холодок пошел по коже.

Я бросила ноутбук на диван и уставилась в опустевший бокал. Что я знаю о материнстве на самом деле? Прежде чем моя мать ушла от нас, я так ждала, что она изменится. И выросла с мыслью о том, смогу ли сама научиться любить, не ставя условий.

– Ты уже любишь без всяких условий, – заверил меня папа. – Ты ведь любишь себя, верно?

– Да.

– И любишь меня?

– Да.

– И любишь свою маму, хотя ее и трудно любить?

Я сглотнула и сказала «да», хотя сердце выделывало кульбиты, как мокрая морская выдра в зоопарке. Можно ли любить человека, который тебя не любит? В детстве мне хотелось приберечь эту любовь для того, кто ее заслуживает. Для того, кто будет меня ценить.

– Знаешь, Сара, мама на самом деле тебя любит, – сказал отец, словно прочитав мои мысли. – Только по-своему.

– Как по-своему?

Он пожал плечами.

– Ей не так просто это дается, но она тебя любит. Все матери любят своих детей.

– Откуда ты знаешь? Ты же не мать.

– Но я родитель. И знаю.

– Но не все родители одинаковые. Элейн не такая, как другие мамы.

– Да, она другая.

На этом спор закончился. Что он мог добавить такого, чего я еще не знаю? Мы не в последний раз обращались к этой теме, поворачивая ее так и эдак, словно корабль в бутылке, когда невозможно понять, как его вытащить и как он туда попал.

Ненормально задаваться в детстве такими вопросами, но тревога проникла в мое сердце, так что я не спала ночами. И оттого, что я думала не о куклах и друзьях, а о любви и ее условиях, жизнь моего отца пошла под откос.

Но я выросла на такой ущербной любви и искала ее признаки в каждом, кого встречала: нежелание смотреть в глаза, ложь, равнодушие, раздражение и осуждение. Мне хотелось сказать Эмме, что любовь бывает сложной, а порой уродливой, но в этом нет ничего хорошего.

Я закрыла глаза, наслаждаясь уютом домика на озере. Каково будет, если мы с ней начнем жить по-настоящему? Не передвигаясь короткими перебежками по магазинам и заправкам? Если та кассирша нас вычислила, но об этом не объявили, насколько рискованно ездить по разным городам, ресторанам и магазинам? Получится ли у меня? Сумею ли я защитить Эмму?

Я встала и потянулась, а потом сполоснула бокал в раковине. Я найду способ. Другого выхода нет.

после

Все утро мы собирали вещи. Угроза Итана звенела в подсознании как неумолкающий будильник на телефоне, срок окончания ультиматума в сорок восемь часов приближался. А потом мы все-таки выбрались к озеру. За чашкой кофе я снова занялась поисками в Интернете, но не обнаружила ничего нового. Как только мы прибыли в домик на озере, я установила Google-извещение на случай, если появятся обновления по делу Эммы, но сейчас ставки подросли. Я не могла позволить себе что-то пропустить.

Я смотрела на кусочек двора, резко обрывающегося у озера Фейри, – где-то клочками зеленела трава, а в других местах остались проплешины почвы, словно двор облысел. За ним трудно было ухаживать, я знала, что Итан приезжает с кем-то, чтобы навести порядок. Мне не пришло в голову, что сюда может неожиданно забрести садовник, наткнуться на нас и начать испуганно извиняться, и мне бы пришлось мямлить идиотскую, выдуманную на ходу историю о том, кто мы такие.

К счастью, мы уже собирались уезжать. Мы пообедали под сенью деревьев сэндвичами с тофу и хумусом, которые, как ни странно, Эмме понравились, и прилегли на пляжных полотенцах, наблюдая, как покачивается листва. Нас обдувал прохладный ветерок, и Эмма рассказывала, что любит голубой цвет, хотя она не мальчик; что боится змей, лягушек и летучих мышей; любит самолеты, хотя летала только дважды; любит напевать на ночь, чтобы успокоиться. Она часто ходила в тот лесок, бродила по кварталу, не зная, чем заняться. Она не призналась прямо, что ненавидит мать, но я была в этом уверена – она ненавидела жить с Эми, хотя до сих пор считает ее матерью. Но все сложнее… насколько я поняла.

Эмма присела со своим желтым ведерком и собирала на берегу камушки. Я слышала ее веселый щебет: детское воображение подсказывало ей сюжеты и персонажей. Ее вещи были разбросаны, словно их сдул из ведерка ураган. Сандалии двадцать седьмого размера, пляжное полотенце, книги, недавно купленные пластмассовые игрушки из магазина «Все за доллар», пляжный сарафан, свернувшийся под деревом в белое хлопковое яйцо.