Вернувшись, он забрался в машину. Осмотрелся. Ирины нигде не было видно. «Ничего, поостынет, — думал он с неослабевающей злостью. — Ишь, истеричка, нашла время для выяснения отношений!»

Дождь усиливался. Похолодало; по осколку стекла, чудом оставшемуся в пазах, потекли длинные капли. Михась открыл сумку, застрявшую между передними сиденьями, достал свитер, поеживаясь, вышел снова: нужно было как следует осмотреть машину… Так и есть — одно колесо спущено. Достав домкрат, он стал его снимать, с досадой думая о том, что зря он не сдержался, теперь нужно будет прилагать какие-то усилия, чтобы снова помириться с женой; и вместе с тем злость на нее все росла.

С Ириной явно что-то происходило в последнее время. Тихая и простая в первые годы, опа постепенно преображалась. Куда-то исчезли ее несмелость и угловатость, она все больше и больше подделывалась под тот модный тип худенькой женщины-подростка, который, знала, нравится ему. Она модно и броско одевалась. Когда-то вечно занятая то дежурствами, то домом, сейчас она вела усиленную погоню за дефицитными вещами, делала свое жилье не просто уютным, но таким же броским и модным, как она сама. Но вместе с тем усиливалась и ее нервозность, и что-то испытующее, холодное сквозило подчас в ее взгляде, прежде простодушном и восторженном. В первые годы после института их дом был полон молодых художников. Сколько было тогда разговоров, планов! Ему предложили остаться в столице гравёром, и он пошел, надеясь позже заняться серьезным, настоящим делом. После, с годами, появился круг друзей, клиентов, он начал работать с серебром, осторожно пробуя себя в опытах с финифтью, мозаикой, нащупывая что-то свое. Но «свое» получалось редко, а деньги были нужны все больше и больше, и потому все тяжелее удавалось начинать то настоящее, серьезное, надежда на которое так согревала вначале. Клиенты же были довольны его работами, благо шла мода на дорогие, массивные вещи, и он все откладывал настоящую работу, а жизнь набирала скорость, и не было времени ни на что другое, кроме погони за заказами, работы, нужных знакомств, круг его жизни все расширялся, требуя от него новых усилий и, в свою очередь, порождая новые и новые потребности.

Ира, казалось, охотно шла ему навстречу, радовалась машине, которую они купили три года назад, с удовольствием ездила на юг и оживленно рассказывала об этом знакомым. Что ей нужно? Чего ей не хватает? Знает ли она, чего стоит ему все, что имеет их семья, — именно ему, потому что ведь у нее зарплата мизерная, ее хватает только на косметику да на хлеб, в лучшем случае, с маслом?

…А в это время Ирина, вся промокшая насквозь, сидя под раскидистой осиной, вспоминала первые встречи с Михасем. Он тогда был студентом-дипломником, во время практики забрел в их районный Дом культуры, и она, будущая медсестра, впервые танцевала с художником… Она замирала от волнения и тайного восхищения: высокий, русоволосый, сероглазый, он казался ей Принцем, о котором тайком мечтают все девчонки в раннюю пору розовых снов и радужных надежд. Ей казалось, что она уже видела Михася, видела тогда, когда мать рассказывала ей сказки и бережно укрывала на ночь свою единственную дочь; мягкие ладони матери, живое ее тепло и трепетная, прозрачная паутина сказки, обволакивающая с приходящим сном, совместились в ее сознании… Особенно любила она сказку о золотом яблочке, которое катилось на серебряном блюдечке и показывало весь мир — Ирочка никогда не уставала слушать ее.

Она была счастлива, что Принц выбрал именно ее, она пошла за ним бездумно и легко и жила его жизнью, покорно принимая все, что нужно было ему, отрекаясь от себя и радуясь этой жертве…

Она обхватила себя руками, пытаясь согреться. Рубаха не грела. Она была с фирменным ярлыком, эта пестрая, яркая рубаха. Таким же броским, фирменным, было на ней все, и сейчас впервые ей показалось, что ярлыки эти как клейма. Тысячи женщин и девушек ходят, помеченные ярлыками — на платьях, джинсах, туфлях, платках, ярлыки обвивают их, опутывают, душат. Дикая мысль пришла в голову: если она вдруг исчезнет, Михасю можно будет подсунуть другую — светловолосую, тоненькую, джинсово-фирменную, и, если б это произошло, заметил бы он подмену? И кто ему нужен в конце концов — она, Ирина, или символ той Ирины, которой восхищаются его друзья и знакомые?

Она жила счастливо все эти годы. Да, счастливо, и смешно думать, что все перевернул тот случай, пустячный и вместе с тем тревожный, хотя никто не заметил его и сама она не придавала вначале ему особого значения.

Было это в прошлом году, когда они во второй раз отправились на юг и, отыскав у одесского лимана удобное место, разбили палатку. Неподалеку расположились такие же молодые семейные пары, выехавшие отдыхать на собственных машинах. Вместе они ходили загорать, ездили за продуктами, разводили по вечерам костры и пили пенное, крепкое вино поселковых виноградарей, а после, включив транзистор или магнитофон, танцевали до полуночи.

Над лиманом висели близкие, теплые звезды, шуршащая волна то накатывалась на мягкий берег, то отходила назад, таща за собой гальку и песок. Далеко над мысом, что клином врезался в реку, горел прожектор, и голубой свет огромным веером стлался до горизонта, переливался и время от времени лениво скользил вправо или влево. Где-то далеко гудели катера, над невидимым в темноте тутовником шелестел ветер, и сквозь кустарник видны были чужие костры, разложенные по всему берегу. В тот вечер Ирина танцевала особенно самозабвенно, раскрывая объятия ночи и всему, что жило в ней, — внимание кишиневца Аурелио, ощущение своей женской силы и обаяния — все это занимало и лихорадило кровь. Другие женщины понимающе улыбались и настороженно следили за своими мужьями, — все, кроме киевлянки Тапи. Она затеяла печь в костре картошку, и ей то и дело приходилось отрываться от танцев. Вдруг она вскрикнула: головешка обожгла ей руку. Игорь, ее муж, бросился в палатку, схватил бинты и мазь, и, забинтовывая Тане руку, смотрел на нее с такой тревогой и заботой, что у Ирины защемило сердце.

Полная, неторопливая, с отчетливыми морщинками возле рта и губ, какие бывают у женщин, которые много и охотно смеются, Таня выглядела намного взрослее ее, своей ровесницы. Но женственной силой веяло от нее, домовитостью и еще чем-то, что дает женщине только счастливая семейная жизнь и что так отчетливо чувствуют окружающие. И, лежа вечером в машине рядом с Михасем, уткнувшимся растрепанной головой ей в плечо, Ирина горько размышляла о том,