Она притихла, оттаяла. А я, так и не глянув на нее, ушел. И с этого вечера всю неделю, пока болела, ходил к ней, вернее, ездил. Исправил старый велосипед, что валялся в рухляди на складе, и на нем добирался к Наде очень быстро. Таскал ей что мог от своего пайка и лекарства. Лекарства брал не сразу все, что она заказывала. А чего-то не добирал «по забывчивости», чтобы лишний разок съездить и повидаться с ней.

При мне она их не пила, лежала закутавшись, а я сидел в головах поодаль, у окна, и, не видя ее, рассказывал о том о сем, о себе, о своем детстве и о том, что вот скоро демобилизуюсь и махну на завод. Кое-что умею, а подучусь — стану большим мастером, способность в себе чувствую. Рабочий, если он мастер, дай бог живет, получше иного специалиста.

— А учиться нет мысли? — спросила она как-то.

— Надо будет, пойду.

Я готов был пообещать ей все, что угодно, хоть луну в горсти, только бы себя показать и ее с места сдвинуть, поворотить в свою сторону. Но она была задумчива, только изредка обронит словцо — другое. Однажды спросила, почему бы мне не аттестоваться в офицеры.

— Да не моя это работа — с барахлом возиться! Я рабочий человек.

Она смолчала, не ответила, а мне что-то тошно стало, посидел немного, поднялся, уже в дверях сказал:

— Надь.

— Ну?

— В общем, решай.

— Что решать-то?

— Сама знаешь. Нужна ты мне.

— Так уж и нужна, — засмеялась чего-то, — мало женщин на свете.

— Совсем нет, — говорю, — одна ты. Я вот поеду, устроюсь и за тобой вернусь. Все!

И не стал ждать ответа, ушел.

И чем дальше уезжал от знакомого дома, накручивая педали, тем слабее становилась моя уверенность, что все будет ладно, ниточка растягивалась, истончалась, вот-вот лопнет, все оборвется. Так уж бывало не раз — ухожу как на крыльях, а к ночи один в своей боковушке, при складе, такая пустота навалится.

…Слушал я Иваныча и видел все с такой ощутимой ясностью, будто сам был на его месте. Что-то похожее и со мной бывало. Не так уж разнообразна жизнь, как кажется… Что-то Иванычу расхотелось продолжать, устал от разговоров, и я, с трудом, выцарапывая у него по словцу, сложил дальнейший рассказ…

…Москва, коротенькая пересадка на Казанском, и за окном уже знакомое Подмосковье. Разноцветные дачки, красные крыши в просвете березняков, сосны на песчаных осыпях, синие излучины рек в розоватом мареве заката. Что было впереди? А было то, что было, — поступление на завод учеником, скромный достаток в семье после сытой госпитальной жизни, больной отец и грустные глаза постаревшей матери.

Он послал Наде одно письмо, другое, сам уже не веря в то, что делает правильно, — ведь гол как сокол, заработки пока с гулькин нос. Вызывал ее к себе. С какой-нибудь другой, может, и не подумал бы стесняться, а вот с Надей… Одна мысль о ней ложилась такой ответственностью — ждал ее и боялся, чем же все кончится, удержит ли он ее, ученик-переросток. Нужен он ей такой? А какой ей нужен? С милым рай и в шалаше, да? Это он сам себя убеждал, на себя злился и на нее, в голове путаница, а в душе и того хуже.

Он вгрызался в работу упорно, не жалея себя. На время забывался, и тогда она казалась далекой, как сон, и кажется, уже начала растворяться во времени, если бы не письма, которыми он ее воскрешал, письма без ответа. Потом пришло письмо от какой-то медсестры, в котором сообщалось, что Надя сразу после него уехала к сестре в Сталинград и там работает, кажется, в госпитале. Адреса пока нет, потому и письма его возвращает, не слать же их неизвестно куда.

Она-то его адрес знала, здесь жила ее вторая сестра. Могла бы написать с передачей, да, видно, гордость мешала.

Так прошло лето и осень, на душе стало потише, поспокойнее. Жил как живут все. Работал уже самостоятельно, чувствуя себя человеком. Радовался собственной смекалке, уменью токарному — коленвал не каждому поручат, ему доверили, в течение года поднял свою квалификацию до седьмого разряда. Вещь невиданная, редкая даже среди цеховых умельцев. Выходил после смены дыша всей грудью, ощущая чистый морозец, и бывало хорошо, легко, лишь где-то в глубине души, точно под первой корочкой льда, тепло мутилась горечь, да по ночам порой находило… Такая тоска, хоть на луну вой.

В январе взял отпуск. Вчера еще, беря получку, ни о чем вроде бы не думал. А утром как иглой в сердце — поеду к ней! И поехал. И пока добирался, было море по колено, подъем в душе рисковый, а как прибыл, отыскал, наконец, госпиталь и присели они с ней, с Надей, в коридорчике, в уголке на диване, будто малознакомые люди для короткой деловой беседы, — он сгорбившийся, насупленно подозрительный, она вся натянутая, оторванная на минуту от дела и потому, должно быть, присевшая на самый краешек, — затрепыхалось внутри будто воробей в силках. А тут еще мимо засновали какие-то офицеры в новых мундирах, видимо с выпиской, и он впервые почувствовал себя маленьким и жалким в своем крашеном, перешитом из солдатской шинели пальтишке, тупо ощущая отчужденность и любопытство этих пробегавших щеголей в погонах, стайки сестер, шушукавшихся возле хирургической с оглядкой в их сторону, — и такое в голову полезло, взвинтив до невозможности, что уже и не помнил себя в горячем, душном запале. И что-то стал выговаривать ей второпях, злое, обидчивое, пополам с похвальбой о своих заводских успехах. Задетая за живое, она тоже что-то говорила вразрез, пытаясь его урезонить, а под конец, когда он обронил в отчаянии: «Уйду, возврата нет», — и вовсе замкнулась. Все как в тумане, закрутился клубочек, концов не найдешь, каждый прав, каждому ясно — разрыв! И только одного было не понять им в своей гордыне, что именно такая карусель и происходит у влюбленных. Равнодушные, те спокойны.

— Ну, поднялся уходить. Этак рывком, — улыбнулся Иваныч своим воспоминаниям, — впору крикнуть, как тому бедняге из спектакля: «Карету мне, карету…» Словом, уехал. А через полгода, если не соврать, как раз выходной был, и мы с батей обсуждали, как мне строиться, — участок дали в городе, на окраине, думать, мол, надо и о своей семье, в конце концов. За неделю до этого прослышал: Надя к сестре приезжает… И вот стук в дверь, сестрина дочка:

— Заходи, Николай, в гости.

— Ну вот, — сказал отец, — а ты строиться не желаешь. Теперь-то полегче, в четыре