Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ну ничего, помыкался с ним месяц, потом решил: ты свое гнешь, а я сам себе справедливость установлю. Стал обрабатывать вал целиком от начала до конца: и простую работу, и сложную. Благо, у станка два суппорта — позволяют. Опять у меня норма выше всех. Но однажды утром гляжу — одного суппорта нет. В чем дело? Оказывается, у кого-то разорвало, не уберег, вот у меня и взяли. Мастер приказал.
И опять, стало быть, колдуй над радиусами да полируй. Но и тут он прогадал: я и одним суппортом научился делать больше, чем иной двумя. Прибавил скорость, приспособил резцы с новой заточкой и попросил — давай валы на все операции. А он, мастер, только руками разводит — нет пока новых валов, доводи то, что раньше дали. А он их, новые те, оказывается, в других пролетах припрятывал. Ну не гнусь, скажи, пожалуйста, до чего дожил!
Пришлось вызвать начальника цеха и показать ему эти художества, только после этого мастер от меня отстал.
Слушая Дашкова, я испытывал смешанное чувство зависти и участия к этому человеку, твердому, молчаливо отстаивавшему себя и, может быть, поэтому ставшему мне близким. Со стыдом вспомнилось, как сам, попадая в сходные ситуации, вел себя не всегда лучшим образом. Не желая доказывать, что написал честно и хорошо (сам себя ведь не похвалишь!), вдрызг разругавшись со своим литературным шефом, уходил к чертям с работы на новое место, подальше от вкусовщины, замешанной на личных антипатиях. Тут, в цехе, о вкусах спорить невозможно, тут есть точный ОТК, и сразу видно: деталь в ажуре, не придерешься. Да и не мог он уйти, Дашков, бросить свой второй дом.
— А тут еще всякие слухи пошли, шушуканья — с легкой руки мастера этого. Дескать, что это у нас Дашков — флагман бессменный. В горком — Дашкова, в президиуме — опять же он. Знамя заводское на демонстрации носит. Может, пора других выдвигать? Глупые разговоры, я на них ноль внимания. Никуда я сам не рвался, знай, себе работал, на чужое не зарился и своей чести не ронял… Понять не могу, не хватает моего ума.
А все же поискать справедливости в парткоме, где его так уважали, мог? Или характер не позволял? Вот то-то и оно… Такой несчастный характер. А может, наоборот, счастливый!
— Между прочим, в парткоме, — продолжал Иваныч, — секретарь не раз уж к нему приглядывался, спрашивал: «Что это ты, Иваныч, с лица слинял. Не захворал ли, часом. А то дадим тебе путевку». Дашков только отмахивался, какая там путевка. А что похудел, так худые дольше живут. Тем все и кончалось.
Тут, кстати, выбрали его на конференцию, а там делегатом на съезд. Люди подходили, поздравляли. Подбежал и мастер с блокнотом в руках, дернулся в улыбке, спросил насчет задела, что-то пробормотал и заспешил дальше по своим делам.
А еще через год Дашков получил звание Героя Социалистического Труда. Известие о награде было для него неожиданным. Он как раз вернулся с делегацией из поездки во Вьетнам. Еще полон был всем увиденным и никак не мог понять, отчего это Надя, встретившая его в аэропорту, все тискает за руку, будто год не видела, а у самой слезы в глазах. Думал, что худое случилось. А оно вон что — Золотая звезда. И она специально примотала в Москву, чтобы от нее первой узнал он эту весть. Жена…
Мастер его тоже поздравил. Кинулся навстречу, развевая полы пиджака, хлопал по плечу, что-то выпаливал скороговоркой, ни дать ни взять — первый друг.
— Ну вернулся, ну молодец. А мы тут валы заканчиваем. Два — под сборку. Не мог бы выйти завтра, без тебя зарез. Личная моя просьба.
Попробуй откажи — Герой ведь.
— Я и раньше никогда не отказывался, не за орден работал и в мыслях не держал, а сейчас и подавно. И при чем тут личная просьба? Что я, для себя дело делаю! И не для него, хмырь ты этакий, а для завода.
Мы долго еще сидели молча. В тишине донесся издалека гудок теплохода. Подуло влажной прохладой. Вокруг сгустилась тьма, и от этого казалось, лампа горит ярче. И вспомнился почему-то рассказ Иваныча о детстве: и как он запорол болт от сеялки и мучился долго, исправляя брак, и как отец, глядя на его руки в ссадинах, сказал сурово:
— Надейся на них, если хочешь твердо стоять на земле.
ДЕНЬ ШЕСТОЙ
Суд идет!
…Суд. Народный суд, Верховный суд. А еще есть суд товарищеский, может быть, прообраз суда будущего, когда наступит золотой век всеобщей сознательности. В жизни своей не сталкивался с судопроизводством, хотя, как всякий грамотный человек, представлял себе это производство, в основе которого лежал твердый свод законов. Но ведь недаром существуют судья и заседатели, чей приговор учитывает и человека, и сложнейшие ситуации с тончайшими оттенками, не всегда четко укладывающимися в жесткие рамки закона.
И когда я узнал в цехе, что у них существует товарищеский суд, председателем которого вот уже бессменно десять лет является Дашков, услышал, как один рабочий назвал этот суд судом совести и что «лучше уж быть уволенным, чем попасть на суд Дашкова», не скрою, меня разобрало любопытство. Ничего грозного не ощущалось в этом человеке со спокойным лицом, как бы таящим улыбку.
О суде мне стало известно вечером, а поутру я в который раз зашел с Николаем Иванычем в цех поглядеть его работу. Работал он артистично, да и костюм на нем был сегодня как на артисте — строгий, черный, резко контрастирующий с белизной рубашки. Я даже удивился, проводив его до бытовки, — зачем он так вырядился, праздник, что ли, какой, но спрашивать тогда не решился.
Да и не до того было — захватил он меня всего своими манипуляциями. До смены еще четверть часа, а у него все уже наготове: инструмент еще раз выверил, все под рукой, каждый винтик на своем месте, с той минуты, как включен мотор, — ни одного лишнего движения… А ведь это очень непросто закрепить многотонное тело коленвала, учитывая норов
