В темном небе не видно было, как сгущаются тучи, и только заморосивший холодный дождик загнал нас в машину…

Но и в тесном, вывезенном из городской сутолоки пространстве не погасло воодушевление, не оборвалась таинственная связь с шорохом листьев, с плещущейся рядом темнотой…

Запомнился и вечер в избе у Колиных родственников, где мы ночевали первую ночь…

Было тихо, только из-за цветастой занавески доносился шепот хозяйки, бабки Клаши, ругающейся на своего шестилетнего, не желающего засыпать внука.

— Не шуми! — грозилась она. — Не то тая старуха, что за стеной живет, услышит.

— А разве, баба, у нас есть соседка?

— Дак из лесу приходит ведь… — отвечала бабка Клаша, и такая убежденность звучала в ее словах, что сразу притих расшалившийся внук.

И вот — стало тихо, только ветер шумел на сарае, только где-то вдалеке жалобно поскрипывал журавель над колодцем…

2

О бабке Клаше разговор особый. Почти как в сказке начинается ее история.

Жили-были в Ежовке три брата. Василий, Егор и Петр…

Василий и Егор с войны все в орденах вернулись, а младший брат по возрасту на войну не попал, всю оккупацию в партизанах отирался…

Старший, Василий, вернувшись в деревню, не стал тянуть времени, сразу и женился на Клавдии. Младшие братья холостовали еще, а он степенно жить стал. Ходил и колол свиней в соседних селах.

И вот однажды — никто и не узнал толком, почему так получилось! — вместе со свиньей заколол и хозяина. Судили, конечно, приговорили Василия к высшей мере… Клавдия Петровна два раза возила ему передачи, а на третий раз ей объявили: все, не надо вашему больше передач, не возите…

Ну и что тут будешь делать?

Прямой Василий был, говорят, и на фронте ходил, не пригибаясь, со своей дороги не сворачивая…

Поплакала Клаша, уткнувшись в уже не нужный Василию узелок, и поехала назад в Ежовку. И так получилось, что, отгоревав положенное, снова вышла замуж.

Вышла за Егора, за среднего брата.

С ним жила долго и счастливо, пока не помер он от болезней и старости, рассчитавшись со всеми долгами, исполнив все, что было задумано…

«Перед смертью-то горевал Егор Илларионыч мой, что грибники в часовне ночевать повадились.

— Не бери ты в голову, — говорила ему. — Пускай спят, не убудет часовни той! Все равно без креста стоит.

— Да ведь курят они! Спалят ее!

Ну а что тут сделаешь?

Спалят, дак спалят, а у старика тоже не те годы, чтоб на кулаках драться… Только ему от таких рассуждений никакого утешения не было.

— Это, — скажет, — я и сам, старая, понимаю…

И замолчит надолго.

Отвернется к стенке и лежит, все о часовне своей думает.

Наверное, с этой мыслью и помер.

А чего? Больше-то вроде и нечего расстраиваться. Сын у нас выращен был, в городе тогда устроившись жил… Мне картошки накопано, дров привезено на зиму… Все в порядке… Одна только часовня и осталась незащищенная…

И вот, как помер, положили мы Егора Илларионыча в часовню его, а дело-то как раз в сентябре было, ночью и залезли туда двое. Выпили, наверно, закурили и тут и увидели старика моего.

Уж не знаю, чего с пьяных глаз почудилось, а только убежали оба, даже рюкзаки свои в часовне бросили.

Утром прихожу к нему, а там и рюкзаки, и корзины с грибами стоят…

С тех пор и не ночует никто в часовне…

Вот ведь какой справный старик у меня был, все сделает, что задумано, даже смерть его не остановила…»

Так вот, второй раз бабка Клаша осталась одна.

Но опять ненадолго.

До весны одна жила.

А весной, утром, только проснулась, посмотрела в окно — кто-то идет к дому…

«А это Петр Илларионович, деверь мой младший, партизан который…

Зашел в избу и заплакал.

— Померла, — говорит, — старуха моя. Никого, кроме тебя, не осталось…

Я, конечное дело, тоже заплакала.

Раз такое дело, то куда деваться?

— Чего же… — говорю. — Живи. Вместях и будем жить. Тем более и зовут тебя тоже Ларионычем…»

3

Эту историю про то, как побывала она замужем за тремя братьями, — странную смесь сказки и нашей жутковатой действительности, бабка Клаша рассказала сама, пока мы сидели за столом, пытаясь отогреться после проведенной у Святого камня ночи. И, заслушавшись, я и про рюмку свою забыл, так и простояла она, нетронутая, на столе.

— Так и живем теперь… То здесь, в Ежовке, то у Петра Илларионыча на квартире, в городе… Устроившись, можно сказать, со всеми удобствами.

— Хорошо живем, хорошо, — закивал этим словам уже захмелевший Петр Илларионович. — Летом тут благодать у нас. Лес такой… Я в партизанах был, дак и жил в этом лесу… Сколько у меня тут барсуков да енотов поймано…

Обед закончился.

Николай отправился протопить избушку, хотя и решено было, что сегодня ночевать останемся у стариков. Петр Илларионович, прихватив своего «коня» — конем он называл палку, — тоже увязался с Колей, а меня после ночи, проведенной у Святого камня, оставили отдыхать.

Ушли мужики и застряли, конечно…

Завязли…

Я сидел с записной книжкой у окна и смотрел, как играет на улице в снежки с кошкой бабки-Клашин внук.

А старуха тем временем перемыла посуду, сложила в буфет, только моя, так и нетронутая рюмка сиротливо стояла на столе.

Бабка Клаша походила возле нее, потом вздохнула тяжело и сказала:

— У меня-то с дедом уговор есть… Если выпьет где, на стороне, дак и в избу не иди… И он держится, старый хрень. А сегодня, видно, нет, не получилось у него… Я его, старого хреня, как и уговорено было, ночевать, конечно, не пущу, а, пожалуй, выпью пока эти полрюмки…

И выпила она мою рюмочку и, убрав со стола, села возле печи и запела вдруг:

В одном городе близ Саратова,

По прозванью тот город Петровск,

Там жила семья небогатая,

Мать была там бледна, словно воск.

Долго мучилась она, бедная,

И решила покинуть сей свет,

Двух детей она здесь оставила

И дала им священный завет:

«Ох, вы, детушки, мои бедные,

Трудно будет на свете вам жить.

Не оденут вас, не обуют,

Так и будете по свету бродить…

— Да… — прерывая пение, вздохнула бабка Клаша. — Сиротам-то тяжело, конечное дело. Никому не нужны сироты-то. А и родителям без детей тоже не сладко в старости…