– Даже величайшего короля в мире? – спросил я, цитируя слова о наихристианнейшем короле, услышанные от Атто почти тридцать лет назад.

– Да, даже le plus grand roi du monde,[34]– произнес он тоном, которого я от него никогда не слышал, ибо к медовому звучанию его голоса примешивался скепсис. – Кто величайший король в мире? Гордое солнце или расчетливый, терпеливый Юпитер? Кровожадный полководец варваров или лучший император Священной Римской империи? И поистине, кто не удивится, если вспомнит о солдатских кострах Цезаря, искусстве управления Августа, глубоком, непостижимом остроумии Тиберия, скромности Веспасиана, милых добродетелях Тита, героической доброте Траяна? – помпезно распалялся Атто. – Кто не почитал их, образованность Адриана, мягкость и справедливость Антония, мудрость Марка Аврелия, строгую самодисциплину Пертинакса, умелое лицемерие Септимия Севера? Что я должен сказать о широте души Диоклетиана, возвышенной набожности и победоносной судьбе Константина Великого, об остром уме Юлиана, терпеливости и страхе Божием Феодосия и о множестве иных добродетелей, отмечавших других римских императоров? Именно такие качества обессмертили их в воспоминаниях людей, а уж конечно не кровь, проливавшаяся в походах!

Я не понимал, к чему клонит аббат Мелани.

– Можно было бы долго прославлять их, величие законодательства, достоинство Сената, блеск рыцарства, роскошь публичных построек, полноту государственной казны, храбрость капитанов, множество легионов, военные флоты, королевские подати и тот факт, что Африка, Европа и Азия управляются волей одного-единственного человека. Но суверенитет римских императоров просуществовал тысячи лет не благодаря пролитой крови и насилию, он был основан на разуме и мудрости, на свободе и настоящих жизненных устоях, дарованных порабощенным народам.

Пожалуй, в политику наихристианнейшего короля не входило даровать порабощенным народам свободу и настоящие жизненные устои: ему скорее не терпелось покорить все огнем и мечом, как он и поступил в Пфальце, хотя там была родина его невестки. Еще никогда не доводилось мне слышать от Атто Мелани такой пышной похвалы добродетелям регентов, столь непохожим на добродетели его повелителя; более того, я всегда видел, как он оправдывает сомнительное поведение французов.

– Подобным образом был возведен индийцами на троп Дейок, – продолжал аббат, – ибо после того, как он завоевал себе уважение в качестве судьи за свою порядочность, он с истинным чувством справедливости устранил между ними раскол. Item[35]Рим, некогда дикий и беззаконный, призвал из Сабинских гор Нуму Помпилия на правление, хотя не украшен он был иными добродетелями, кроме того, что был строг, набожен и высоконравствен. И разве Римская республика преследовала когда-либо иные цели, кроме мира между всеми народами и искоренение варварства и слепой силы, тех вечных источников греха и противников человеческого единства и нравственной жизни? Значит, верно, что империя, основанная на разуме и истинных ценностях, устроенная по справедливости, служащая миру между народами, дающая доступ к достоинству и почитанию, по-прежнему считается повсюду истинной и священной, и что правитель такой империи признается всеми оракулом разума и истинных добродетелей. Полноправный наследник древней Римской империи – это Священная Римская империя немецкого народа и твой великий император Иосиф I, Победоносный.

– Ваши слова удивляют меня, синьор Атто; но могу только согласиться с вами. Мудрость императора из дома Габсбургов уберегла Вену от позора голода, бушевавшего во всей Европе.

– Всегда помни об этом, мой мальчик: ни одна похвала не чествует императора больше, чем похвала его добродетелей: истинное благородство – не что иное, как нравственность, глубоко укоренившаяся в семье и передающаяся по наследству от отца к сыну. Габсбурги будут сидеть на троне в Хофбурге гораздо дольше, чем род наихристианнейшего короля во Франции.

Я ушам своим не верил. Это говорил Атто Мелани, верный слуга их наихристианнейшего величества, тайный агент французской короны, всегда слепо преданный своему королю, даже ценой того, что покрыл себя позором и позволил обвинить себя в тягчайших преступлениях?

– Французам важно только сияние, в этом они мастера, – горячился он. – Его наихристианнейшее величество создал себе самый грандиозный, дорогой и блестящий фасад, который можно только придумать. Роскошь его двора превысила роскошь всех монархов, тромбоны славы поют для него каждый день. Его пушки стреляли в половину Европы, его деньги подкупали всех иностранных министров. Щупальца Франции тянутся повсюду – но зачем? Теперь ее тело похоже на выброшенную на берег каракатицу: пустое, вялое, загнивающее.

Он поправил маленькие очки на носу, словно ему нужна была пауза, но с учетом его нетерпения далась она ему нелегко.

– Чего стоила вся эта слава Франции? Сколько крестьян умерло от голода, чтобы можно было оплатить пушки и балеты короля? Франция тратит на двор двести пятьдесят тысяч серебряных скудо, треть государственного бюджета, в то время как в Европе эта сумма не достигает и пятидесяти тысяч. Они прогнали из министерства финансов моего друга Фуке и оклеветали его; но только после этого наступил крах государственных финансов и траты государства теперь втрое выше, чем во времена Людовика III. Империя на коленях! И кто же вор?

Он помолчал и промокнул губы платком. Затем с сердитой поспешностью спрятал платок обратно в карман.

– Ах, дорогой мой! Я хотел бы сложить Францию как ковер и расстелить тут, перед тобой, нищету Парижа. Ты увидел бы людей, умирающих от голода, булочников, некоторых нападали из-за куска хлеба, утопленные в крови восстания. Ты увидел бы, как семьи продают свой жалкий скарб, чтобы выжить, как вдовы продают свои тела, чтобы прокормить семью, узрел бы детей, просящих милостыню, и новорожденных, умирающих от холода. Это слава? Все рушится в империи Людовика. Есть четыре всадника Апокалипсиса, но только тот, кто на белом коне войны, скачет так быстро. Однажды ты приедешь ко мне, в Париж, в Версаль. И только тогда поймешь все величие Вены.

– Величие Вены?

– Французы поклоняются красивому сиянию, а все сияние – в Версале, – вздохнул Атто. – В этой обманчивой вселенной все вращается вокруг «короля-солнце». Каждый простой смертный может свободно попасть в сады, королевский дворец и даже в королевские покои, только личная обеденная комната его величества всегда закрыта. Можешь увидеть, как он обедает, или присутствовать при его утреннем lever,[36]когда он открывает глаза и его дыхание еще пахнет соусом из куропаток, съеденных за ужином. Когда он возвращается с мессы, его ждут столько людей, что можно подумать, будто находишься на одной из крупнейших площадей Парижа. В Тюильри и Лувре имеют право быть только некоторые придворные с особого разрешения. Но там царит такое столпотворение от карет, гуляющих и слуг, что кажется, словно ты на рыбном рынке. Движение в королевском дворце столь оживленное, а поведение всех этих людей настолько бесстыдное, что, дабы положить конец кражам в королевской капелле, пришлось ввести наказание за это преступление – смерть. Фарс, потому что никого к ней не присуждают. В обеденное время любой паразит может прокрасться в залы, поговорить со внуком его величества и сесть за стол великого придворного гофмейстера, камергера, духовника, придворного проповедника или исповедника короля. В этой пьяной суматохе, где царят болтовня и расточительство, пока к столу его величества несут золотые солонки, вокруг сплетничают о любовниках и содомных приключениях того или иного человека. Если ты болен, король может коснуться тебя. Он toucher[37]больных той же самой рукой, которой всю жизнь подписывал приказы о завоевании и походах для уничтожения целых народов. Если у тебя есть влиятельный друг, то ты можешь принять участие в débotté,[38]и его величество грациозно позволит снять с себя сапоги – глупый ритуал, за который он велит теперь восхвалять себя, хотя ритуалу сотни лет и восходит он к эпохе Валуа. И в то время как придворные все эти годы не делали ничего, кроме как ссорились из-за лучшего места или большего жалования и насмехались над сувереном, Франция гибла из-за расходов на войну и опускалась в ад, где сейчас и находится. В Вене же…