Каждое утро Главный Иерарх по традиции собирал народ на стадионе и потрясал своими замыслами.

— Мы будем воссоединять территории, — говорил он, наслаждаясь каждой своей фразой. И дело было, конечно, не в благозвучии, а в энергетике смысла. — Мы снесем все заборы и препоны и расширим наши земли. Нам необходимо пространство. И мы его завоюем!

Тут же охранники принесли лопаты и стали отбирать из толпы наиболее работоспособных. Набралось около сорока человек. Автандил спустился с трибуны и подумал, что устойчивое однообразие ведет к постепенному затуханию. Инерция — это умирающее движение, а сейчас важно не останавливаться.

— Зачем нам это? — стали кричать люди, отобранные на работы.

«Что ж они так возбудились от лопат?» — недоуменно подумал Автандил. Он молча направился к пролому в заборе и, сохраняя достоинство, исчез, материализовавшись с другой стороны. За ним гуськом потянулись рабочие, затем охрана, депутаты.

— Вот здесь пройдет новая граница, которая объединит земли, искусственно разделенные бывшими властями, — сказал Цуладзе. Его десница простерлась в сторону обугленной лечебницы. — Мы прокопаем траншею и установим новый забор. Таким образом, две территории счастливо объединятся. Но это не все. По генеральному плану мы сольем воедино Полк, Больницу и даже Тюрьму…

Автандил прочертил мелом линию, которая поперек рассекла дорогу, и сказал: «Вперед!». Двое с ломами с отвращением стали долбить асфальт.

«Не мешало бы найти союзников среди военных», — пришла рациональная мысль. И он отправился обследовать казармы. Автандил сразу увидел надпись на двери: «Канцелярия». Она понравилась ему своей сконцентрированной энергией власти. Помещение тоже пришлось по вкусу. Правда, две семьи беженцев подняли несусветный визг, но их быстро вытолкали в шею.

Сыромяткин, как и обещал, привел дирижера, от которого остались только кожа и кости. Он два раза чуть не умер по дороге, но поэт каждый раз запевал Гимн, и маэстро выходил из оцепенения, вставал и шел дальше. Вполне вероятно, что именно чувство отвращения возвращало его к жизни.

Автандил глянул на дирижера и сказал, что он зеленее доллара и способен только на похоронный марш. Но Сыромяткин тут же вступился за умирающего, к которому успел проникнуться симпатией. Он отвел доходягу в столовую и накормил пшенной кашей. После чего сытый дирижер приступил к сочинительству. К вечеру он доложил, что музыка готова. Автандил тотчас захотел ее услышать. И тогда маэстро отправился за коллегами. Поздней ночью, когда уснули последние кошки, он привел четверых: барабанщика и еще трех с трубами разной величины и изогнутости. Остальные умерли. Лица уцелевших были желто-зелеными: смягчал естественный свет луны. Музыкантов накормили пшенной кашей, минут десять они о чем-то шушукались, а потом дирижер отломил веточку от куста, очистил ее от листьев и коры, взмахнул — и грянула бодрая и даже жизнеутверждающая мелодия, некое подобие мазурки и немецких маршей образца 1933–1939 гг. Тут же проснулись все собаки города и устроили радостную перекличку. Вскочили спросонья обитатели футбольного поля, выплыл из кустов ночной патруль. Военные не осудили нарушение тишины, хоть какое-то развлечение, да и мелодия понравилась. Оркестрик трижды исполнил Гимн, причем последний раз ему подпевали выстроившиеся в каре депутаты. Это был истинный фурор! Сыромяткин рыдал.

Тут наконец прервался богатырский сон командира 113-го мотострелкового полка Российской империи. Он встал, натянул подполковничье обмундирование, рявкнул на заспанного дежурного и прошествовал на стадион. Лаврентьев отобрал колотушку у барабанщика, треснул ее по лбу Автандила, с предельной точностью вычислив направление главного удара. После чего выбросил колотушку в кусты и пошел спать… Главный Иерарх затаил смертельную обиду и даже не стал рассчитываться с музыкантами.

— Приходите утром — покормлю! — бросил он, направляясь в канцелярию. — Зачем вам деньги? Баловство одно…

Музыканты тоже затаили смертельную обиду. Утром, однако, Автандил сунул дирижеру два доллара, а остальным — по одному. С тех пор они приходили к 8.00, играли Гимн, после чего получали по тарелке пшенной каши.

Иерарх ежедневно лазил в щель и инспектировал прокладку траншеи под будущий объединительный забор. Но дело шло туго. Когда откапывали бетонную секцию забора больницы — ее нужно было установить на новом месте — задавило троих человек. Двое сразу умерли, а третий ускакал куда-то на одной ноге и больше не возвращался. Никакие уговоры и палочные наказания уже не действовали. И тогда Автандил, который присвоил себе еще один титул — Председателя Главного Административного Совета, — решил, что имеет все права отправить на работы и депутатов, которые жирели буквально на глазах: каждый получал от Цуладзе дополнительный спецпаек. После пения Гимна и завтрака они целый день валялись на траве, подставив животы светилу, жирок медленно подтапливался, но бегать мыться депутаты ленились, а излишки жира соскребали специальными щепочками. Именно это необычное приспособление, придуманное, кстати, Зюбером, и переполнило чашу терпения последовательного гигиениста и труженика Цуладзе. Он вызвал охрану, которая с удовольствием отдубасила палками ничего не понимающих избранников, потом произнес зажигательную речь, суть которой заключалась в том, что грандиозное строительство нового общества находится в большой опасности, и он, как Верховный (уже именно так и не иначе) Иерарх, вынужден прибегнуть к чрезвычайным мерам. Он пообещал сохранить все привилегии и спецпайки при условии доблестного труда. И под конвоем отправил депутатов на земляные работы.

К вечеру, перетрудившись, скончался один из депутатов. Правда, поговаривали, что помер он от возмущения и обиды, не вынеся позора черновой работы… Автандил распорядился принести лакированный гроб. Покойника уложили, закрутили все винты на крышке и закопали перед трибуной. Верховный Иерарх, воспользовавшись случаем, торжественно объявил об открытии на этом месте Мемориала Славы, где будут происходить захоронения погибших в борьбе за новое общество. Под оркестр кое-как спели Гимн. Депутаты еле открывали рты, а «Ура!» непривычно голосисто прокричала «галерка», где собирались праздношатающиеся беженцы и «косящие» под безнадежных дебилов больные.

— Ох, и доберусь я до вас! — погрозил пальцем Цуладзе.

Он хорошо знал людские пороки. И любил, когда они выползали наружу, вылуплялись во всей своей низменной красе. И, когда Зюбер, озираясь, стал нашептывать разные гадости про депутатский корпус, Автандил искренне порадовался.

— Закладывай, закладывай, — поощрил он доносчика, — не стесняйся. Не заложишь ты, заложат другие!

И Зюбер смело продолжил доносить гадости. Он поведал о слюнявом ипохондрике в треснувших очках, который критикует правительство и каждые полчаса выражает ему недоверие, о русскоязычном татарине, который подбивает на акцию неповиновения, и о ветеране третьей мировой войны из бывших прапорщиков, который недвусмысленно намекал на военный переворот.

— Какая жалость! — вздохнул Автандил. — А я ведь подумывал назначить его на пост военного министра… Остальные тоже негодяи. Послушай, Зюбер, а нельзя ли сделать, чтоб на них упала бетонная секция?