руками гениталии, чтобы не обжечь. Ванна оказалась гораздо вместительней, чем он предполагал – в ней можно было легко уйти под воду с головой, сидя на коленях, что он и сделал – два коротких вдоха и вода сомкнулась над ним. Он наконец почувствовал, как тает напряжение в мышцах и в голове, как отступает боль и тревога, как уходит во мрак несуществующее будущее и прошлое, а мысли заменяют статичные картины: снег, бесконечная тайга в ночи, далекий вой волков и близкие удары сердца.

Бритье в семнадцатом веке – проблема не только морально-этическая (до налога на бороду еще восемь лет плюс годы кровавой борьбы), но и практическая – из бритвенных принадлежностей в общине был только нож. А вот мыло – неровный черный брусок, который в числе прочих ценных предметов раздобыл на ярмарке его слуга Епифан оказалось не таким уж плохим, хотя с избытком щелочной вони, но в целом напоминало обычное хозяйственное мыло. Завадский чуть подравнял тонким ножом бороду на скулах и отхватил лишнее снизу ножницами.

Облачившись в чистую белую сорочку (сорочицу) без ворота и белоснежные штаны, Завадский погасил свечи, оставив только одну у ростового зеркала, которое привез из Причулымского острога, лег на чистую постель, которую, как и ванну вместе с кроватью поручил изготовить персонально для себя. Вообще, его дом в результате постоянных переделок, все больше походил на жилище двадцатого века, и гости первым делом замирали в проходе, с изумлением оглядывая избу будто искали на что можно перекреститься. Большой проблемой были насекомые и грызуны – по указке Завадского избу чуть ли не каждый день обносили дымокурами из горелой хвои, соломы, черемухи, опрыскивали отварами из полыни и багульника, и бог знает, чем еще. Комары и муравьи пропали еще в конце лета. К его удивлению тараканов, он здесь вообще не встречал – возможно, их еще не завезли в Сибирь. После законопачивания всех щелей и дыр и обмораживания избы (отпирания настежь дверей и окон на сутки) была решена проблема и с грызунами. Каким-то чудом осталась только одна невеликая мышь, которую он принял за мышонка. Она носилась по полу в ванной и комнате и даже забиралась на подоконники. Чем она питалась – неизвестно, так как продуктов в избе Завадский не держал. Он махнул на нее рукой, слушая порой как ночью она шебуршит под кроватью. Возможно, следовало завести кота, думал он, но с другой стороны – мышь тоже неплохо.

Но сейчас в избе скреблась не мышь. Завадский повернулся от бревенчатой стены, вгляделся в очертания двери в полумраке, статичные тени, ни звуков больше – петли смазаны маслом, но он хорошо чувствовал ползущий холод. Из мрака выплыла фигура и замерла, как все, кто впервые попадал в его избу.

– Как ты прошла мимо охранников? – спросил Завадский.

– Мне твои рындари не указ.

Капитолина спокойно вошла, как ни в чем не бывало оглядывая его избу с интересом посетительницы дарвиновского музея. Она подошла к ближайшему окну, взяла с подоконника фигурку фарфорового карлика с большой треугольной головой, который был сделан где-то в Азии, осмотрела его, хмыкнула.

Филипп оглядел ее стан. На ней была короткая меховая шугайка – слишком модная для семнадцатого века. Нечто вроде шубки выше талии, под нею – белый сарафан. Светлая недлинная коса, огибая нежную шею, спадала с плеча на высокую грудь. Плавные линии лица поглощал мрак. Она повернулась к нему, обезоружив своим уверенным насмешливым взглядом. Он вспомнил ее слова – «по глазам изведать можно». Тем лучше, пролетела мысль, вот только и он теперь все видит. Он поднялся, глядя как она приближается, и когда она подошла, взял в ладони ее лицо и впервые увидел ее настоящий взгляд. Вскипела отравленная кровь. Не отпуская ее лица, он провел большим пальцем по ее красивым губам и наклонился. Небесная синева слилась с апокалиптическими солнцами.

Тихо потрескивали поленья в печи. На полу валялась шугайка и сарафан с сорочицей. Обнаженное совершенство, которое скрывала вся эта грубая одежда, лежало на кровати рядом, положив голову ему на грудь. После того как он словно потерявший контроль подросток за несколько сумасшедших толчков излился в нее, прошло десять минут, за которые они не проронили ни слова, он только по движениям ее щеки, чувствовал, что она иногда улыбается.

В эти десять минут он предавался сладким заблуждениям о том, что будто можно быть счастливым, что яд и смерти – всего лишь кошмарный сон, но словно прочитав его мысли, она напомнила, кто они.

– Как ты убил его? – спросила она.

– Кого?

– Убийцу Еремы.

Завадский ответил не сразу.

– Его повесили. Прямо перед твоим братом.

Капитолина положила свою горячую ладонь ему на живот и повела вниз.

– Скучаешь по нему? – спросил он.

Рука замерла.

– Мать горюет. – Ответила она уклончиво, но Завадскому послышались знакомые нотки.

Рука продолжила движение вниз.

– Думаешь по тебе она так бы не горевала?

Рука остановилась – чуть ниже живота.

– Ведаю.

– Ты плохая девочка?

Она запрокинула голову, посмотрела на него. В полумраке сверкнули прекрасные глаза.

– Я плохая девочка.

Ее рука наконец добралась до его члена, ответившего рефлекторной эрекцией.

– Ведаешь, еже в твоем чудном доме самое годное?

– Да. – Ответил он, пытаясь сдержать участившееся дыхание.

Он понял, что готов – схватил ее, потянул к себе.

– Обожди, я хочу посмотреть.

Высвободившись из его объятий, она встала с кровати, подошла на к ростовому зеркалу. Повернулась перед ним направо, налево и спиной, оборотившись к зеркалу лицом. Филипп видел, что она себе нравилась. И было чему нравиться – он подумал, что все-таки настоящая пошлость – это не нагота, а укрывание ее всеми этими косынками и мешковатыми тряпками. У нее были стройные крепкие ноги. Роста она была среднего по меркам своего времени и в ее формах доминировали округлости – икры, бедра, включая выпуклые задние части, ягодицы, небольшая грудь, как говорили местные – перси. Он встал, подошел к ней, обнял сзади сцепив руки на ее животе.

– Теперь я вижу. – Сказал он, глядя на ее отражение.

– Ведаешь, еже девицам запрещено раздеваться перед зеркалом?

Он поцеловал ее в шею.

– Почему?

– Сказывают можно вызвать так нечистую силу.

– Ты знаешь, она уже здесь. – Прошептал он ей в ухо, опуская руку ниже.

Она обернулась и безумие, отраженное в апокалиптических солнцах, снова овладело им.

– Оставайся