на молчаливый лес справа и пошел дальше, но уже не так быстро и не так уверенно, а потом вдруг побежал. Однако далеко убежать ему не удалось. Через десяток метров шею его пронзила стрела.

***

Завадский стоял на дальней угловой башне, и положив руки в перчатках на перильца, глядел как за вытянутой излучиной Чулыма, вторгающегося в бескрайний лес, заходит красное сибирское солнце. Движение справа привлекло его внимание – повернув голову, он увидел в начале моста полукровку. Тот едва заметно кивнул, и Завадский ответил ему таким же коротким кивком.

Внизу, на острожной площади жгли костры. Пировала его армия. Незанятые в караулах и дозорах пили хлебное вино и брагу, ели жареное на кострах мясо, смеялись, делились байками, вспоминали ушедших и пили за них. Завадский окинул их взглядом, затем осмотрел по очереди дозорные башни и снова повернулся к лесистой дали, над которой только что севшее солнце распростёрло на прощание свою кровавую пятерню.

Позади раздался грузный топот.

– Почто витаешь тут один, братец? – послышался весело-хмельной голос Мартемьяна Захаровича.

Завадский обернулся. Приказчик держал в руках два больших серебряных кубка, один из которых он протянул Завадскому и тот почувствовал тонкий аромат вина.

– Со старого припасу. Слава Богу, фетюки их не тронули.

Филипп приподнял кубок, чокнулся с приказчиком и сделал большой глоток. Вино оказалось крепленным, но удивительно ненавязчивым. Приятный жар окатил нутро.

Приказчик осушил сразу треть кубка, но не крякнул привычно от удовольствия.

– Стало быть, Томск? – спросил он, задумчиво глядя во мрак предчулымья

Филипп посмотрел на Мартемьяна Захаровича. Уперевшись локтями о перильца, тот перебирал кубок толстыми пальцами, на которые снова вернулись перстни.

– Сам теперь видишь, чем чреваты задержки.

– Ин еже зело дерзко…

– А ты думал, можно спокойно себе жировать, находясь внизу пищевой цепочки?

– Прости, брат, обаче я просто ума не приложу – как?

– Ты же слышал: двоевластие. Грех не воспользоваться моментом.

– Онамо сугубая власть, конечно, распря. Чаешь стать приспешником Карамацкого?

Завадский покачал головой.

– Побеждающие союзников не берут.

– Обаче и воеводские люди не примут нас. Они – знать, а ты кто, прости? С выспрей мы для них – пыль, холопы.

– Это неважно. Мы не будем ничьими союзниками. Мы столкнем их и будем наблюдать. А потом заберем то, что причитается нам по праву.

– По праву?

Завадский улыбнулся и посмотрел на приказчика.

– Знаешь, чему я учу свою паству?

– Ведать не ведаю.

– Слушать что говорит сердце. – Филипп коснулся груди. – И они верят мне – потому, что я сам в это верю.

– Сице оно толкует тебе як поступать?

– Надо лишь уметь слушать.

– А выдюжишь ли?

Завадский усмехнулся, поглядел на покрытый тающим сиянием печальный мир.

– Я не знаю. Но в этот раз я скорее умру, чем дам себя обмануть.

Мартемьян Захарович посмотрел на Завадского и странное дело – его практичный, чуждый фантазиям ум будто плавился под натиском этого небесного взгляда.

Внизу продолжали веселиться побратавшиеся стрельцы, казаки и староверы, которые в общем-то мало чем отличались друг от друга и даже державшийся настороже Овчина после пары кружек хлебного немного отошел от напряженных дневных испытаний, перестал цепляться за каждый казавшийся недобрым взгляд и стал улыбкой реагировать на веселые байки. К полуночи, когда все уже совсем окосели, и Овчина во хмелю поверил, что его пронесло и на этот раз, он пошел в отхожее место, не заметив, как вдоль амбара скользнули две крупные тени. Овчина только собрался спустить штаны, как шеи его коснулся нож. Две другие крепкие руки схватили сзади.

– Мартемьян Захарович велел тебе, братец, гостинец передать, – прошептало в ухо, и тут же сильная рука полоснула булатным лезвием Овчину по шее.

Глава 18

Семьям убитых староверов Завадский распорядился раздать конфискованные у Пафнутия деньги. Конечно, это не облегчит страданий их матерей и не вернет его к суетной невинности, в которой он когда-то по прихоти «зайцев» пытался выискивать пороки. Привыкая к боли, Завадский невольно вспоминал тех, кто был способен переваривать в своих желудках тысячи и миллионы, не испытывая угрызений совести – словно заспиртованные уродцы, они плыли в собственном яду над горами трупов с одинаковым лицами. Завадский протестовал, но чувствовал, что он пульсирует и в его крови, разжижает, ускоряет, и постепенно заменяет ее.

Кирьяк слушал его с выражениями скорби и уважения на лице, но Филипп чувствовал его горе и гнев и разделял их. Еще одна особенность этого яда – острое чутье, необходимый атрибут выживания для таких как он. Скоро эта острота адаптируется к самым опасным людским порокам. Ощутив спрятанный под масками укор, Завадский воздержался от слов поддержки. И все же ему было немного обидно (хотя он пытался гасить в себе это чувство) – ведь не будь его здесь, от них осталась бы только гарь. Девятьсот гайанских самоубийц хотя бы получили мировое признание и собственный мемориал, а что получают безымянные жертвы средневековых сект? Несбывшиеся надежды после земных страданий или вечный покой в обмен на право стать крупицей полезного ископаемого для далеких потомков. Да, собственно, историку ли заниматься самообманом – сойти с этого круговорота невозможно, а все исходы были записаны в генетическом коде задолго до того, как первый примат встал на задние лапы.

В некоторых вопросах староверы несмотря на упрямство не так твердолобы, в них порою замечаешь как будто больше мудрости. В горнице присутствовали женщины – сестры (среди них Капитолина) и мать, женщина довольно благодушная, оттого вдвойне неприятно было видеть ее взгляд.

Перед тем как уйти, Завадский взглянул только на Капитолину и удивился тому, что увидал вопреки ожиданию. Этот наркотик сводит с ума не только его.

На улице он не стал дожидаться своих рындарей – Антон и Данила догнали его только возле избы за ручьем. Завадский отправил их по домам, миновал охранников и вошел в свой новый дом. Во внутренней пристройке две женщины – жены кузнеца и древодела как раз закончили наполнять горячей водой построенную по его заказу круглую деревянную ванну, похожую на японскую бочку офуру. Она стояла на каменных подставках посреди импровизированной ванной комнаты. Сливной трап под ней выводил воду по желобу в специально канавку. Завадский отпустил женщин, неспешно разделся, глядя перед собой и забрался в ванну. Вода была еще слишком горячей, но он терпеливо погружался, прикрывая