– Какая же красивая эта картина, – говорю в этот момент, указывая подбородком на стену за его спиной. Это «Благовещение» в стиле прерафаэлитов[49], одна из сюрреалистически чувственных картин кисти Данте Габриэля Россетти[50].

Леонардо поворачивает лицо, смотрит некоторое время на картину, а когда снова обращается ко мне, на его губах улыбка.

– Мне ее подарили родители, – он доволен моим вниманием.

– Мне очень нравится, она почти волшебная, – я действительно восхищена.

Он обнимает меня, поглаживая мое плечо кончиками пальцев, словно что-то обдумывает, и через минуту говорит:

– Я хочу, чтобы ты забрала ее с собой, когда вернемся в Рим.

– Правда? – Я чувствую себя неловко.

– Да, Элена, – Леонардо крепко сжимает меня в объятиях, – мы повесим его в нашей квартире…

Это заявление, сделанное с такой естественностью, однако говорит о многом, что я даже опасаюсь обдумывать. Легким движением головы я изгоняю эту мысль из сознания. «Не сейчас, Элена».

Мы остаемся вместе, соединенные, как две половинки раковины, и через некоторое время засыпаем, укачиваемые музыкой нашего дыхания.

* * *

Когда Леонардо в больнице, я остаюсь дома рисовать либо хожу за покупками на рыбный или фруктовый рынок. Мессина очень живой город. Здесь всегда чувствуешь запах моря и еще есть ощущение чего-то античного и уходящего.

Пару раз я зашла в собор… и не для того, чтобы осмотреть его взглядом реставратора. Хотя я отказалась от религии уже довольно давно, я начала молиться, чтоб этот кошмар скоро закончился и Лукреция вернулась к жизни. Ради нее, ради Леонардо и ради себя.

Сегодня утром с большим трудом я пытаюсь создать одну из иллюстраций к кулинарной книге: пенне алл-эолияна[51], которые Леонардо готовил мне много раз в те дни на Стромболи.

Из окна веранды пробивается яркий свет, прекрасно подходящий для живописи, но у меня нет вдохновения, рука неточная, краска растекается, и мне не удаются формы. Моя голова полна мыслей, и, поскольку Леонардо уже давно ничего не готовил, мне сложно вспомнить его художественные блюда, разве что в очень смутных образах.

Опускаю кисточку в стакан с водой и решаю выйти на улицу подышать. И тут раздается телефонный звонок. Это он.

– Лео! – отвечаю.

– Элена, у меня новости. – Слышу в его голосе нотку облегчения, но пока не знаю, чего мне ожидать.

– Я слушаю.

– Лукреция очнулась. – Теперь его голос дрожит от наплыва эмоций. И он снова улыбается, я чувствую это.

– Правда?

– Да, Элена. Она открыла глаза час назад, но я хотел поговорить с врачами, прежде чем звонить тебе.

– Боже, я так счастлива! – восклицаю, возбужденная и растроганная, и чувствую, как непрошеная слеза стекает у меня по щеке. – Ну и как она?

– С ней все в порядке, она вне опасности. Я побуду здесь еще немного, потом вернусь домой. Увидимся вечером.

– Ну, хорошо, до вечера.

Отключаю телефон и улыбаюсь. Я чувствую себя легкой, бесплотной, и мне хочется танцевать.

* * *

Последующие два дня Леонардо словно возродился. Он продолжает то и дело ездить в больницу, но с совершенно другим настроем. Замечательно видеть его снова вернувшимся к жизни.

Я продолжаю спрашивать о здоровье Лукреции. Мне, как ни странно, очень хотелось бы поехать навестить ее, но пока не решаюсь спросить об этом.

И вдруг однажды вечером Леонардо объявляет, что Лукреция сама желает меня видеть:

– Она спросила о тебе, говорит, что хочет увидеться. Ты смогла бы?

Поначалу это заявление немного обескураживает меня, но потом понимаю, что наша встреча неизбежна, и это настоящая причина того, что я выдержала все эти дни рядом с Леонардо.

– Хорошо, – отвечаю, – завтра поеду с тобой в больницу.

* * *

В зале ожидания интенсивной терапии стены окрашены в желтый цвет, стоят зеленые пластиковые кресла – неудобные и довольно жалкие. Я жду здесь несколько минут, меня уже начал прошибать холодный пот. Леонардо зашел внутрь предупредить о моем присутствии. Я сильно волнуюсь при мысли о встрече с Лукрецией. Да, я ее спасла и молилась о том, чтобы она очнулась, но мне страшно – не хочу больше подвергаться всплеску той боли, которая царит в ее душе. Меня одолевает водоворот противоречивых мыслей. Почему она захотела увидеться со мной? Я продолжаю спрашивать себя об этом, и каждый раз возможные варианты ответа представляются мне все больше пугающими.

Леонардо появляется в проеме.

– Элена, заходи, – он кивком просит меня подняться, – Лукреция ждет тебя.

– Она хочет увидеться со мной наедине? – спрашиваю, подходя к нему.

Он утвердительно кивает головой.

– Врачи настаивают, что в палате с ней может находиться только один посетитель, – объясняет он, – а Лукреция сейчас желает поговорить именно с тобой.

– Хорошо, – отвечаю, колеблясь.

Леонардо распахивает передо мной дверь комнаты и легонько похлопывает меня по плечу, словно стараясь приободрить. Я делаю глубокий вдох и вхожу на цыпочках.

– Можно? – говорю шепотом.

Комната затемнена, погружена в давящую тишину. Единственный звук издает монитор, контролирующий сердцебиение, и он единственный заполняет пустоту.

– Подойди ближе, Элена, – Лукреция приподнимает свободную от капельницы руку и жестом подзывает меня.

Она кажется совсем другой женщиной. На ее лице нет больше и тени гордости, злость и зависть исчезли, зато появилась странная неподвижность, которая придает чертам ее лица трагический и сдержанный вид.

Я приближаюсь к постели. Не знаю, что сказать и как себя вести, поэтому жду, когда Лукреция заговорит первой. В конце концов, это она пожелала, чтобы я пришла сюда.

– Я надеюсь, ты не ожидаешь благодарности, – говорит она без преамбул, слабым, но твердым голосом. Ее губы сжаты в твердую линию, а в тоне голоса мне слышится слабый упрек. Тяжело дышу в поисках ответа, но, прежде чем решаюсь что-то сказать, она продолжает:

– Знаешь, когда я прыгнула с той скалы, я действительно решила умереть и никогда бы не подумала, что кто-то, тем более ты, захочет спасти меня. Ты разрушила мои планы, Элена.