Заклинательница качнулась на забороле. Князь Всеволод Ростилавович догадался, что набирает сейчас в грудь воздуха и собирается с духом. Осталось ей самое главное – просьба. Кого будет просить – Стрибога-Ветер или Солнце – Хорса?

– О ты, Днепр-Словутич! Ты пробил каменные горы сквозь землю Половецкую; ты лелеял на себе Святославовы насады до войска Кобякова. Прилелей, господин, мою ладу ко мне, чтобы больше не слала к нему слез на море рано!

– Рано… – ответило заклинательнице эхо, прокатившись над речной гладью. И замолкло. А там и тонкая фигурка исчезла со стены.

– Вот чего довелось мне на старости лет услышать, – протянул Хотен. – А ты, княже, будь добр, выбирай слова, когда ко мне обращаешься. Нрав у меня тяжёлый, рука ещё тяжелее, не заткнул бы, осердившись, твой колчан.

– Путивль на Семи, а князь, её муж, полонен в Половецкой степи, – отозвалась Прилепа из-за спины Хотена, желая замять начинающуюся ссору. – Почему ж сия княгиня просила у Днепра?

– Прости, боярин, за грубое слово, – вдруг широко улыбнулся Севка-князёк. – Кажется, я знаком с сею княгинею… А ты, почтенная, живёшь на великом и могучем Днепре, что тебе до малых-то речек? Однако Сейм впадает в Десну, Десна в Днепр, а в народе считают старого Днепра-Славутича отцом и покровителем всех тех рек и речек, чья вода в нем течёт. Княгиня думает, что и та речка, возле которой становище Кончака, тоже одна из таких Днепровых помощниц. Однако поедем, мне хочется поскорее увидеть Фросинку вблизи. Неужто я ошибся?

Не доехав десятка сажен до обгорелых, но уже снова запертых ворот острога, увидели они странное зрелище. Мужик лет сорока, простоволосый, в одной драной сорочке, лыком подпоясанной, и в меховых опорках на ногах, однако с усами и грязной щетиной на лице, следовательно, младший дружинник, крестился на крест Воскресенского собора и отбивал земные поклоны. Рядом с ним на истоптанной копытами глине стоял медный котёл на несколько ведер.

Хотен натянул поводья:

– Кто ты, почтенный муж, и за что благодаришь Бога?

– Меня, боярин, зовут Ярмышом, я отрок князя Владимира Игоревича, и в последней битве несчастливого нашего похода получил я сильный удар по голове. Очнулся уже вечером, на земле, без доспеха, раздетый. Ладно бы коней только увели бесовы дети, да на заводном, Дичке, у меня был приторочен дружинный наш котёл. Я вообще-то стрелок, но на привалах помогаю кашевару и на походе отвечаю за….

– Давай короче, Ярмыш, – бросил Севка-князёк, тоскливо поглядывая на снова явившийся над остатками частокола участок городской стены.

– Успокойся, э… боярин, – прогудел Хотен. – Разве ты не видишь, что у нас новый свидетель? А то и проводник. Давай, рассказывай, Ярмыш, да подробнее.

– Какой из него свидетель? – фыркнул выехавший вперёд Беловод Просович. – А за проводника берите мужика, ради Бога, берите, а я домой вернусь.

– Кстати сказать, боярин, ты и вправду из Путивля возвращайся в Чернигов, – распорядился Хотен. – Расскажешь князю своему Ярославу, что мы видели, а проводника мы найдем.

– Не пойму, о чем вы, господа бояре, – отрок с трудом поднялся с колен и обвёл красными, воспалёнными глазами обступивших его всадников. – А я, говорю, на походе за котёл перед князь-Владимиром отвечал. Куда ж мне было без котла податься? Если коротко, украл я, прости меня за то Господь, у детей бесовых ихний котёл и вот на плечах принёс. Теперь пусть сперва отец Иван святой водою поганскую посудину побрызжет, чтобы есть из него было можно, не брезгуя.

– Как же ты прошёл через степь? Не дурачишь ли нас? – изумился Беловод Просович.

– Зачем мне бояр дурачить? Днем в оврагах хоронился, а ночью шёл – так и добрался. Чуть на орду не напоролся – вот тогда, в самом деле, натерпелся страху.

– Ладно, муж, – склонился к нему с седла Хотен и похлопал по плечу. – Ты молодец, настоящий хоробр. Я Хотен Незамайкович, посол от великих князей к Кончаку. Ты отдохни, поешь, поспи, а если захочешь съездить со мною проводником на Суурлий и в становище Кончака, приходи к вечеру в терем и спроси меня. А я всё улажу с твоей княгиней, а тебя щедро одарю.

Ярмыш помотал полуседой головой:

– Благодарствую, господин посол, но я едва жив. А был бы силён и здоров, тоже ни за что бы не поехал. Снова на то проклятое поле, полное воронов, да ещё теперь, когда ещё одна неделя прошла? Да ни за какие куны.

Бояре и дружинники переглянулись. Один Севка-князёк, улыбаясь, думал о чем-то своем.

Поп, приведённый ко князю Игорю из церкви в половецком граде Шарукани, исповедав и причастив несчастного пленника, тут же принялся истязать его рассказами о чудесах местного святого мниха Лаврентия и о происках греческих церковников, не желающих провести правильное причисление к лику святых первого православного мученика в Половецкой земле. Потом начал отец Памфилий сначала намекать, а затем и просто вымогать у Игоря Святославовича куны на обустройства раки мученика. Пленник, у которого над душой висела необходимость выкупа двумя тысячами гривен, злобно отмалчивался. Была у него раньше докука – рука ушибленная болела, рука успокоилась – болтливого попа принесло на его голову! Он уже дал себе слово прогнать отца Памфилия из стойбища плёткой, как только Кончак выручит Владимира, и они с ханом обвенчают своих детей. Грех совершит, кто же спорит, но дома есть архимандрит Мисаил, человек добрый и услужливый, тот разрешит своего князя от любого греха. Только бы домой добраться! С утра пораньше гонял теперь князь Игорь по степи за зайцами с ястребом или соколом, но уже не только сокольничий Буртас и его подручные сопровождали его, но и русские пленники из своей, новгород-северской дружины, конюший Ставр Спехович и копейщик Незнай, оказавшийся побочным сыном покойного тысяцкого Рагуила. Оказалось, что держали их в оковах в этом же стойбище отдельно, однако Кончак перед отъездом на войну приказал расковать их и не препятствовать, если захотят проводить время со своим князем. Было в становище ещё с два десятка отроков из новгород-северской и рыльской дружин, однако они мыкали свою рабскую долю на чёрных работах, князю на глаза не попадаясь. Толмач Овлур на охоту выбирался не часто, а вот вечерами исправно навещал Игоря.

Вечера же пленники и Лавор коротали теперь в веже, отведенной Игорю, за вином коротали и к вину за неспешными разговорами – пока не приходила уже надоевшая князю своими ужимками девка Бюльнар, а иногда вместо неё иная, помоложе и поглупее, так что имя её князь не пожелал и запоминать. Стояла прекрасная в степи пора начала лета, князь-пленник как сыр в масле катался, и, казалось бы, некогда было Игорю Святославовичу задумываться о своей судьбе, однако чёрные мысли не покидали его и в самые восхитительные мгновения соколиной охоты.

«Придёт, придёт оно, время, – с кривой усмешкой предсказывал он себе, – когда ты горько пожалеешь, что Богом назначенный тебе срок полона не отсидел в смрадной яме с железным ошейником и на цепи». Да на него успели уже всех собак повесить за тот злосчастный разгром – а тут ещё эта привольная жизнь в плену, и о ней прошла, небось, уже молва по Руси. Нет что-нибудь хорошее, доброе о человеке поведать, а уж если худое – как сорока на хвосте через все непроходимые леса и болота разносит! Если ещё и две тысячи выкупа придётся у родичей выпрашивать – на Русь потом хоть и не возвращайся.