Однажды во время веселой вечеринки он буквально навязал свои золотые часы в подарок жене своего любимого датского поэта Хольгера Драхмана. Через день он пожалел об этом, и ему пришлось через одну свою знакомую просить эти часы обратно, пообещав, что одна из дочерей норвежского государственного прокурора, получит взамен другие, вместе с брошкой.

Как-то поздним вечером в кафе «Бернина» он заливал свою горечь по поводу порочности своего времени, а потом вдруг замолчал, пристально наблюдая за немолодой изможденной женщиной, работающей за буфетной стойкой. Когда он заговорил вновь, тон его стал совсем иным. Вот они сидят здесь и беззаботно поглощают еду и напитки, и наверное, уже просадили, по крайней мере, в десять раз больше, чем зарабатывает эта буфетчица, и разве не удивительно, что она выглядит такой унылой и подавленной? Она заслужила цветы! Надо засыпать ее буфетную стойку розами[163].

Собутыльники Гамсуна возразили, что все равно все цветочные магазины закрыты. Хотя кто-то напомнил, что в «Тиволи» цветы продают и теперь. Гамсун вышел, позвал извозчика и дал ему денег на цветы. Не прошло и четверти часа, как извозчик постучал в окно, Гамсун выглянул, и в его руках оказалась огромная охапка роз. Гамсун подошел к буфетной стойке, протянул женщине цветы и сказал, что это ей. После этого, отвесив глубокий поклон, удалился.

А однажды вечером Гамсуну вдруг захотелось нанести визит Йоханнесу Йенсену. Как известно, этот датчанин на редкость молчалив, пугающе немногословен, никогда не смеется. И тем не менее они с Гамсуном испытывают друг к другу удивительную симпатию. И вот Гамсун появляется в квартирке Йенсена и начинает произносить монолог в честь своего уважаемого коллеги[164]. Через некоторое время он замолкает и начинает оглядываться по сторонам. Его взгляд останавливается на изразцовой печке. Он бросается к ней. Оценив ее прочность, Гамсун замахивается правой рукой и наносит сильный прицельный удар, печка с грохотом раскалывается надвое, и из нее с шумом высыпаются угли и зола. Гамсун начинает смущенно собирать все это совком. Тут наконец Йенсен перехватывает его взгляд и говорит, что с пожаром или без пожара он всегда рад Гамсуну.

У Йенсена было много возможностей наблюдать поведение своего непредсказуемого собрата по перу. Вскоре его впечатления превращаются в стихи, где он описывает фантастическую причудливость характера кутилы Гамсуна, его безудержность, искренность, жажду жизни, юмор и теплоту и глубокую неприкаянность[165].

Нечто подобное отметил и Хольгер Драхман в стихотворении, посвященном Кнуту Гамсуну: «В лесной чащобе рыдало дитя».

В то время как Гамсун и другие норвежцы бражничали в Копенгагене, в Кристиании произошло землетрясение. В воскресенье 1904 года был толчок, который по шкале Рихтера оценивался в 5,5 балла. Некоторые сочли это предзнаменованием тех потрясений, которые ожидают норвежско-шведскую унию. Весной норвежское правительство представило подробно разработанное предложение, касающееся учреждения собственного независимого консульства. С начала лета и до осени политики и рядовые норвежцы находились в состоянии напряженного ожидания шведской реакции. Доходили слухи, что правящие круги Швеции не могут прийти к единому мнению, не было согласия ни в правительстве, ни в рикстаге. Сообщалось, что шведский кронпринц Густав заставил больного Оскара II проявить большую твердость в отношении норвежцев.

Зимой, незадолго до Рождества, Гамсун выступил с резкими нападками в адрес самого известного ярого сторонника союза со Швецией — Бьёрнсона: «Вы состарились, мастер, вот в чем все дело. Но Вы не признаетесь себе в этом! Когда-то Вы зажгли свет, а теперь гасите его. Вы совершили великие деяния, но теперь Вы разрушаете их. В течение 70 лет Вы были на одной стороне, а теперь, на семьдесят первом году, вдруг обнаружили, что должны быть на другой. Старикам всегда кажется, что с возрастом они становятся все мудрее, на самом же деле они становятся все глупее. Старость — это глупость, воображающая себя мудростью». Так глумился он над Бьёрнсоном в газетной статье[166].

Эти слова цитировались целым рядом газет, большинство было на стороне Гамсуна, в том числе его поддержал известный норвежский композитор Эдвард Григ.

При этом сам Гамсун продолжал пьянствовать, едва ли не каждый день намереваясь взять себя в руки. В одну из таких минут он написал письмо товарищу, в котором признался, что кутил в течение семи недель, мотаясь как маятник между Хорнбеком и столицей. Но теперь пора с этим покончить! Он залез в долги, ощущает внутреннюю фальшь, натворил много безрассудств. «Все это просто-таки свинство», — заключает он[167].

Это было 12 декабря 1904 года.

Во время адвента в одном из ресторанов Копенгагена у Гамсуна было назначено свидание с писательницей Рагнхильд Йольсен, с которой он раньше флиртовал в письмах. В его воображении она предстает высокой и стройной, с волосами как у Клеопатры и тонкими руками. «Я уверен, что в Ваших глазах, губах, походке есть что-то колдовское», — писал он ей[168]. Ему нужно успеть сесть на поезд из столицы, чтобы доехать до Хорнбека, объясняет он ей. «Но, право, если же я буду сидеть в кафе рядом с Вами, в освещенном зале, где звучит музыка, то я, вероятно, потеряю голову. Не знаю. Спокойной ночи, дитя. По возрасту я бы мог быть Вашим отцом», — кокетничает сорокапятилетний мужчина.

У писательницы Рагнхильд Йольсен был жених, который мог бы составить конкуренцию Гамсуну. Но в этот предрождественский вечер у него конкурентов не было. Были только Рагнхильд Йольсен и он.

Ей было двадцать восемь, и она издала уже свой второй роман, «Рикка Ганн», о необыкновенной женщине, готовой пожертвовать всем ради своей семьи. Рагнхильд была дочерью норвежского землевладельца, вынужденного продать свое имение, которым владел их род в течение трехсот лет.

Они сидели в ресторане, и в сознании Гамсуна она предстала как самая настоящая Виктория, дочь владельца замка. Но только Гамсун уже не неуклюжий Юханнес, герой «Виктории», который выбирает творчество, вместо того чтобы взять то, что ему предлагает жизнь. Нет, он уже совсем не тот. И писатель он уже не тот.

А на следующее утро он уже был не тот супруг Берлиот, что прежде[169].