Too early seen unknown and know too late.

He зная, слишком рано увидала

И слишком поздно я, увы, узнала[16], —

таким проникновенным голосом, что, услышав их, Освальд вздрогнул, словно речь шла о ней и о нем.

Он не мог налюбоваться изяществом ее жестов, ее полной достоинства осанкой, лицом, на котором можно было прочесть все то, чего нельзя высказать словами, — все неизъяснимые тайны сердца, владычествующие, однако, над всей нашей жизнью. Если актер играет с искренним увлечением, если роль его действительно вдохновляет, то и голос, и взгляд, и малейшие оттенки его мимики — все служит непрестанному раскрытию внутренней жизни человека; идеал искусства всегда связан с постоянным раскрытием человеческой природы. Гармония стихов и красота театральных поз придают любовной страсти, изображаемой на сцене, то, чего ей недостает в жизни, — грацию и достоинство. Таким образом, все чувства и движения души и сердца, проходя сквозь призму воображения актера, ничего не утрачивают в своей правдивости.

Во втором акте Джульетта появляется на балконе, выходящем в сад, чтобы поговорить с Ромео. На голове у нее уже не было украшений, остались только цветы, да и те уже увядали. Сцена была полуосвещена, ибо действие происходит ночью; легкая тень, падающая на черты Коринны, делала их еще более мягкими и привлекательными. Голос Коринны, казалось, был еще мелодичнее, чем днем, на блистательном празднике. Ее поднятая рука словно взывала к звездам, как к единственным свидетелям, достойным слушать ее; и когда она проговорила: «Ромео! Ромео!» — то хотя Освальд был уверен, что она думает только о нем, он почувствовал укол ревности к имени другого, к имени, которое она повторяла с таким трогательным выражением. Освальд сидел прямо напротив балкона: актер, игравший Ромео, стоял несколько в тени, и взгляд Коринны не отрывался от Освальда, когда она произносила эти чудесные строки:

In truth, fair Montague, I am too fond,

And therefore thou may’st think my haviour light:

But trust me, gentleman, I’ll prove more true

Than those that have more cunning to be strange.

…………………………………

…………………………………

…………………….therefore pardon me.

Да, мой Монтекки, да, я безрассудна,

И ветреной меня ты вправе счесть.

Но верь мне, друг, — и буду я вернее

Всех, кто себя вести хитро умеет.

………………………….

………………………….

Прости ж меня…

Когда она сказала: «Прости ж меня, прошу, и не считай за легкомыслие порыв мой страстный», в ее глазах зажглась такая нежная мольба, а при словах: «Прекрасный мой Монтекки!» — в ее голосе зазвучало такое благоговение перед своим возлюбленным, такая гордость своим выбором, что Освальд тоже почувствовал себя столь же гордым, сколь и счастливым. Он поднял склоненную в умилении голову; он казался себе властителем вселенной: ведь он царил в душе женщины, заключавшей в себе все сокровища мира.

Заметив, какое действие она производит на Освальда, Коринна, охваченная сердечным волнением, которое уже одно способно творить чудеса, воодушевлялась все больше и больше; и когда при приближении утра Джульетта слышит пение жаворонка — знак того, что Ромео должен покинуть ее, — голос Коринны стал волшебно прекрасным: он звучал как сама любовь, но в нем скрывалась и какая-то священная тайна, слышались какие-то воспоминания о небесах, предчувствие возвращения к ним и неземная тоска, какую испытывает изгнанная на землю душа, которую Божественная родина скоро должна призвать к себе. О, как была счастлива Коринна в тот день, когда она исполняла перед своим избранником столь благородную роль в такой чудесной трагедии! Сколько лет жизни должны были показаться ей тусклыми после подобного дня!

Если бы лорд Нельвиль мог играть с Коринной в роли Ромео, ее наслаждение не было бы таким полным. Ей бы захотелось отбросить стихи, хотя бы и величайшего поэта, чтобы заговорить самой, от всего сердца; может быть, непобедимая робость сковала бы ее талант; она не посмела бы глядеть на Освальда из боязни выдать себя; наконец, жизненная правда, доведенная до такой степени, разрушила бы чары искусства; однако как было ей сладостно сознавать, что тот, кого она любит, находится здесь, меж тем как ею владеет восторг, который может внушить одна лишь поэзия! что она может предаться радости любви, не испытывая ни тревог, ни мучений, неизбежных в действительности; что чувства, какие она выражает, не имеют в себе ничего личного и ничего отвлеченного и она как бы говорит лорду Нельвилю: «Смотрите, как я умею любить!»

Немыслимо быть довольным своей участью, находясь в положении Коринны: увлечение страстью, сменяемое томлением робости, доставляет слишком много горьких минут, слишком часто принуждает смиряться. Но показаться на сцене в облике совершенного существа, нимало не притворяясь при этом; выказывать свое чувство и сохранять при этом спокойствие, столь часто покидающее того, кто любит; наконец, жить хоть некоторое время тою жизнью, которая может пригрезиться лишь в самых пылких мечтах, — вот какую чистую радость вкушала Коринна в роли Джульетты! К этому присоединялось упоение успехом и аплодисментами, которые она повергала к ногам Освальда: за его одобрительный взгляд она готова была отдать всю свою славу. Ах, по крайней мере одно лишь мгновение была счастлива Коринна! ценой своего покоя она изведала душевное блаженство, к которому раньше столь тщетно стремилась и которое ей суждено было отныне вечно оплакивать.

В третьем акте Джульетта становится тайно женою Ромео. В четвертом акте родители хотят заставить ее выйти замуж за другого, и она решается выпить снотворного зелья, которое дает ей монах, чтобы ее приняли за мертвую. Движения Коринны, ее колеблющаяся походка, прерывающийся голос, взгляд, то горящий, то угасающий, — все обличает в ней жестокую борьбу между страхом и любовью; ее преследует ужасное видение склепа ее предков, где ее заживо похоронят, и все же воодушевление страсти торжествует победу над боязнью смерти, столь естественной для юной души. Освальдом овладело неодолимое желание броситься к ней на помощь. В первый раз это было, когда она подняла к небу глаза с жаркой мольбой о Божественной защите, без которой ни одно живое существо не может обойтись. В другой раз лорду Нельвилю показалось, что она протянула руки к нему, словно звала его заступиться за нее, и он в безрассудном порыве вскочил со своего места, потом снова сел, придя в себя лишь при виде удивленных взглядов окружавших его зрителей; однако его волнение было столь велико, что он уже не мог с ним справиться.

В пятом акте Ромео, поверивший в то, что Джульетта умерла, поднимает ее, спящую, из гроба и прижимает к своему сердцу. Коринна, вся в белом, с черными распущенными волосами, уронила голову на плечо Ромео с такой грацией и в то же время с такой мрачной и хватающей за душу натуральностью смерти, что Освальд, раздираемый самыми разнородными переживаниями, был потрясен. Ему было невыносимо видеть Коринну в объятиях другого; он трепетал, глядя на любимое лицо, лишенное признаков жизни; он испытывал, наконец, подобно Ромео, мучительное чувство отчаяния и любви, смертельного горя и сладостной неги — всего, что делает эту сцену самой волнующей во всем мировом театре. Наконец, когда Джульетта просыпается на своем погребальном ложе, у подножья которого только что покончил с собой ее возлюбленный, ее первые слова, прозвучавшие в склепе под этими мрачными сводами, не выражают страха.