Исмаил понял, что сестра учительским взглядом оценивает сейчас степень его гнева.

– Но не забывай, что мы семья. Точно так же, как твои успехи в школе и университете делают нас счастливыми, мы так же несчастны, если ты оступаешься. Ты привел в пример своих преподавателей. Но что тебе известно о трудностях, с которыми они столкнулись, о невзгодах, которые они пережили? Ты никогда не думал, что религия этой женщины может помешать твоей карьере? Если она любит тебя, если она на самом деле хочет тебе добра, ей и самой следовало бы подумать об этом. Не знаю, может, она могла бы сменить религию ради тебя. Или отказаться от тебя. У всех этих людей только одна цель, а кроме нее они ничего больше знать не желают!

– Они? Кто они? О ком ты говоришь?

Несмотря на вновь растущий гнев, Исмаил заметил промелькнувшую в глазах сестры тревогу. Он тут же смягчился: раз он смог напугать сестру, расстановка сил изменилась.

– Я говорю о евреях. Мы знаем, насколько они предприимчивы. Дорогой, не сердись снова. Я же ничего плохого не имею в виду. Только позволь мне сказать кое-что важное: если она решила выйти за тебя, но ты сам не склоняешься к этому браку, будь осторожен, иначе оглянуться не успеешь, как уже женат и даже не поймешь, как это случилось! И тогда не говори, что я тебя не предупреждала!

«В этом вся Баисе, – подумал Исмаил. – Самым миролюбивым тоном в двух-трех предложениях высказать столько мерзости и добавить в конце, что, конечно же, это „только твое дело“».

– Но, конечно, это только твое дело.

Нет, Баисе-ханым, на этот раз я не собираюсь отдавать вам все карты в руки.

– И я это знаю, сестра. Я уже давно не ребенок, и жаль, что ты не поняла это раньше. А теперь слушай внимательно: я говорю вам о Фриде, всем вам, в первый и последний раз. Она много значит для меня, она очень нужна мне. Никто не понимает меня так хорошо, как она, никто не готов пожертвовать многим ради меня, как готова она. В тот день, когда я решусь жениться, никого, кроме нее, не назову моей невестой. Что касается ее обращения в ислам, я никогда не попрошу ее об этом, если только она сама искренне не захочет, но не думаю, что когда-нибудь это случится. Так есть и так будет. Ничего другого. Я хочу, чтобы вы это знали. Надеюсь, я смог объяснить.

– Я поняла, – прошептала еле слышно Баисе. – Хочешь чаю?

– Нет, спасибо, пойду подышу воздухом.

Он взял со стола сигареты и направился к двери. Сухо поздоровавшись с Исмигюль и матерью, сидевшими во дворе, он вышел на улицу и направился в «Кюллюк», сыграть партию в нарды или шашки, если найдется партнер.

Слова сестры все еще звучали в его голове. К счастью, Баисе была честной и надежной. Она исполнила свой долг, как она его понимала, попытавшись отговорить брата от этих отношений. Но если она сказала: «Я понимаю», значит, она приняла ситуацию, нравится ей она или нет, и больше не скажет ни слова, что бы ни думала. Да и неисправимая любительница романтики Исмигюль – «Ой, как красиво, благослови вас Бог» – немного похихикает, немного поплачет и обнимет Фриду. Но вот мать и брат Искендер, которые после смерти отца стали глубоко набожными… Ну что ж, им тоже придется все принять.

Он пожал плечами и закурил новую сигарету. Как ни странно, слова сестры прояснили его мысли и чувства, а не запутали.

Он лечит, он обязан лечить людей независимо от их религии, языка, класса или расы! И он любит Фриду независимо от ее религии, языка, расы или класса. Так же, как и она его. Без условий, без оговорок, и никак иначе. Только так и можно, если уважаешь свою любовь и самого себя.

Конец мая 1942, Бейоглу

– Жаль, что нет больше их знаменитого кофейного сервиза и пирожных, все в прошлом! – сказала Эмма.

– Ты прямо как Мария-Антуанетта. Что такое пирожное по сравнению с нормами хлеба? Вдумайся, всего триста граммов! – ответила Фрида, кладя дольку лимона в обжигающе горячий чай.

Глубоко вздохнув, Эмма поняла, о чем говорит сестра.

– Если у них нет хлеба… А помнишь, Фридушка, как мы после школы клали шоколад в половинку булки и уминали за обе щеки.

Фрида подтвердила:

– Как я могу забыть! Мы съедали почти по килограмму хлеба в день! А сейчас в буханке чуть больше полкило, хлеб полагается только тем, кто работает, и то только для определенных профессий, по спискам. Студенты-медики туда не входят.

Но Эмма, казалось, даже не услышала последних слов.

– Мы ели так много хлеба, но не были толстыми. Да ты и сейчас худая.

Сестры сидели в «Маркизе». До окончания занятий в университете оставалась неделя. Фрида позволила себе небольшую передышку: легкий, непринужденный разговор с сестрой был для нее как глоток воды для усталого путника в пустыне.

Эмма выбрала это место, пропустив мимо ушей возражения Фриды. «И лучше пойти туда вечером, когда полно народу. Выпьем чаю и поглазеем. Посмотришь на людей, которые не носят белый халат и фонендоскоп на шее», – сказала она со смехом.

Они сидели под витражом в стиле ар-деко. Фрида заметила, что в кондитерской говорят преимущественно на французском, английском или немецком, и огляделась: иностранцы, левантинцы, греки, евреи… Вон за столиком в углу госпожа Фельдман, одна из близких подруг ее матери, узнала их, помахала издалека и что-то сказала на ухо даме рядом. Хорошо, что им с Исмаилом были не по карману такие дорогие заведения, иначе об их отношениях давно бы уже стало известно родителям.

Слегка выпрямившись, Эмма огладила талию тонкими руками.

– А я, если б не корсет, не влезла б ни в один из прошлогодних нарядов. Ты можешь представить!? У меня всегда была самая тонкая талия среди всех моих подруг. И в кого я превратилась!

– Ты все так же красива, не волнуйся! – пробормотала Фрида, пытаясь подавить раздражение. Но все же не выдержала. – Почему для тебя так важно быть красивее всех?

Да, почему Эмма всегда должна быть самой красивой и почему ее красота стала вдруг проблемой?

Но сестра оставила вопрос без ответа и опять заговорила о еде:

– Поскольку Италии грозит голод, итальянцы обратились за помощью к немцам. Немцы же отказались помогать под тем предлогом того, что в Италии полно еды. Вот так они и расстались.

– Откуда ты