– Ты меня боишься, Сигурд? – спросил Асгот.

До восхода солнца он собрал растения на болоте и сейчас сидел на холме под Сигурдом, растирал и перебирал листья большим и указательным пальцами или резал их на мелкие кусочки столовым ножом.

– А почему я должен тебя бояться? – с трудом выговорил Сигурд, потому что его язык превратился в кусок сухой потрескавшейся кожи.

На самом деле, он боялся Асгота, который казался ему чем-то вроде трясины на болоте. Годи не принадлежал ни к этому миру, ни к другому, а являлся дверью между людьми и богами и всегда хранил верность его отцу; но разве можно доверять человеку, если ты думаешь, что он способен без раздумий перерезать горло собственной матери – если она у него вообще была – по воле рун, разложенных каким-нибудь капризным богом?

– Твой отец боялся окружавших его воинов, таких как Слагфид, Улаф и даже твой брат Торвард, который мог стать великим героем. Но они не смогли его спасти.

Сигурд почувствовал, что его наполняет гнев – или это были иголки, коловшие кожу, потому что он едва мог пошевелить руками и ногами.

– Ты тоже его не спас, – напомнил он, глядя годи в глаза, которые иногда казались глазами самого обычного человека, а порой представлялись обжигающим пламенем; сейчас в них горел яростный огонь.

– Нет, я его не спас, – не стал спорить Асгот, – хотя предупреждал, чтобы он не отправлялся в сражение с ярлом Рандвером. Мне приснилось, что Кармсунд превратился в море крови, и я сказал об этом Харальду. Он меня не послушался.

– Он был связан клятвой, данной конунгу Горму, и не мог остаться дома всего лишь из-за сна, – сказал Сигурд. – Кроме того, про кровь ты говоришь постоянно.

– И все же, Сигурд, он глупец, который не пытался распутать клубок своих снов. – Асгот понюхал один листок, скатал его в шарик и вытянул другую руку, как будто собрался схватить воздух. – Сны – ничто. И одновременно – всё. – Он мрачно взглянул на Сигурда. – Я не смог спасти твоего отца, но позабочусь о том, чтобы он был отомщен. Ты, Сигурд, станешь мечом погибшего Харальда, огнем, который поглотит наших врагов. – Годи ухмыльнулся – не слишком приятное зрелище при его худом, как волчья морда, лице. – Если не умрешь на этом дереве, – добавил он.

Сигурд ничего не ответил. Во рту у него так пересохло, что он не стал тратить слюну. И не говорил с Асготом до тех пор, пока не начали спускаться сумерки и снова не появились тучи гнусных насекомых. Да и обратился он к нему лишь за тем, чтобы попросить подняться с горшком.

***

На следующий день вернулись Альви, Свейн и Аслак. Сигурд не видел, как они пришли, – он то терял сознание, то снова приходил в себя; перед глазами у него клубился туман, как будто он смотрел на подводное царство, и ему потребовалось довольно много времени, чтобы понять, кто пришел, а кто нет.

Он услышал, как кто-то из них сказал Асготу, что Сигурд, наверное, умер, потому что его лицо стало бледным, как у мертвеца, но Асгот ответил, что теперь это уже не их дело. Они еще о чем-то говорили, но Сигурду их слова казались шепотом моря, и он не мог разобрать ни одного слова. Возможно, Свейн и Аслак легли спать той ночью рядом с Асготом на торфяном холме, а может, и нет. В какой-то момент Сигурд решил, что он видит языки пламени среди осоки и тростника, и внутри у него все сжалось; он подумал, что явились люди Горма или даже ярла Рандвера; что им удалось как-то его найти, и теперь он умрет, не в силах даже пальцем пошевелить, потому что он глупец, слабый и голодный, привязанный к дереву, беспомощный, словно курица, подвешенная за лапы. Но клинки не пронзили его тело, и свет не стал ближе, и в своем полуобморочном состоянии Сигурд сообразил, что это блуждающие огни в руках невидимых духов.

Он попытался спросить Асгота про огоньки, но слова путались и были невнятными, будто снег, сползающий с крыши; к тому же он не знал, какая из смутных теней перед ним – годи, а потому снова закрыл глаза. Он не боялся болотных призраков. Они наверняка решили, что он мертв, если вообще видели его. Сигурду казалось, что он постепенно становится частью дерева, и ветви ольхи обнимают его, прижимая к себе.

Да и вообще, разве могли духи сделать что-то хуже того, что он сам с собой сотворил? Сигурд снова рассмеялся, и боль нахлынула с новой силой, обожгла бок, чтобы наказать. Но тут он вспомнил про рану, почувствовал ее и сказал себе, что огонь ни при чем, и его охватил новый приступ паники. Как он мог поступить так глупо? Разве не видел множество раз с тех пор, как научился ходить, что делает своим ножом Асгот, как кровожадный клинок отнимает жизни во имя богов?

«Асгот меня обманул, – вопило его сознание, – я его жертва, цена, которую годи решил заплатить, чтобы снять проклятье богов». Сигурд извивался и кричал, но оставался неподвижным и безмолвным. Ему казалось, что болото пожирает его, и это наводящее ужас знание наполнило его душу отчаянием. Он понял, что тонет, решил, что упал в трясину и гнилая вода заливается ему в горло, убивая, а он ничего не может сделать.

– Выпей, Сигурд, – прозвучал очень близко чей-то голос. – Пей, мальчик. Это поможет.

И Сигурд стал пить.

***

Бой барабана сначала был медленным, словно подступающий прилив, и Сигурд заметил, что его сердце подчиняется ударам, которые становятся все быстрее, звучат, точно копыта бегущего оленя, ударяющие о землю, и он верхом на нем несется сквозь миры. Ритм напоминал топот копыт и хлопанье птичьих крыльев. Был рассвет и закат, шел дождь и сияло солнце, дул ветер, он засыпал и просыпался. Была жизнь, и была смерть. Он вступал в акт между мужчиной и женщиной и заканчивал его. Были норны, Урд, Верданди и Скульд; они плели судьбы людей, и Сигурд видел узоры из нитей прошлого, настоящего и будущего и прялку, прядущую его судьбу. А в следующее мгновение понял, что великая пряжа увита внутренностями и заполнена черепами. Три пряхи создавали свое полотно из жизненной плоти и крови людей, и Сигурд почувствовал, как от ужаса содрогнулось его собственное истерзанное тело.

Он увидел желтые глаза, подобные гладко отполированному янтарю, на огромной голове. Услышал гортанное рычание, вырвавшееся из глотки страшного существа и заметил, как на мускулистой шее встала дыбом шерсть.

«Барабан в руках какого-то идиота привлек волков, – решил Сигурд. – Или они учуяли рану у меня на боку».

Он ждал, когда острые зубы вонзятся в его тело. Но разве Асгот перестал бить в свой барабан? Годи не будет стоять в стороне и наблюдать за тем, как его пожирает волк.

Его снова, будто холодная океанская волна, поглотил мрак.

Он оказался в дубовом лесу – и прятался, скорчившись, за кустом, потому что к нему быстро приближалось какое-то существо, которое громко фыркало. Сигурд затаил дыхание. Из зарослей появился кабан – гора торчащей в разные стороны черной шерсти и мышц, несущие смерть громадные верхние клыки, заточенные о нижние.

Кабан продирался сквозь кусты; его шкура была такой толстой, что насекомые не могли ее прокусить. Он искал добычу. Даже тому, что находилось под землей, грозила опасность, ведь могучему зверю ничего не стоило это выкопать. Кабан пировал, и весь мир превратился в его добычу. Вот он принюхался и повернул большую голову в сторону Сигурда. Глаза загорелись, и он бросился вперед, ломая ветки на своем пути, летя над землей, бесстрашный и стремительный, и Сигурд знал, что заставить его свернуть в сторону невозможно. Эта ощетинившаяся гора ярости ударит в него, точно кузнечный молот, и клыки разорвут мышцы ног. Однако кабан промчался мимо, тугой воздух ударил Сигурда под ребра, зверь влетел в кустарник и исчез.