Вторая ситуация: «Группа детей, чуть постарше малышей, занята игрой. Один или двое из них уже достаточно взрослые, чтобы ходить в экспедиции за мясом крупных животных (Сколько же им должно быть лет? Я думаю, нужны были все свободные руки, так что как только ты мог бегать достаточно быстро и кидать достаточно далеко, ты в них участвовал). Старшие пантомимой показывают экспедицию, украшая свои сигналы „мамонт“ хвастливыми жестами и звуками. Младшие слушают и подражают: в их всё ещё пластичном мозге звуки перетекают в образы и обратно» (там же, с. 241).

Третья ситуация: «Группа нашла кучу огромных обглоданных костей. Этого мамонта они прозевали. Переворачивая кости в поисках остатков мяса, оставленных другими падальщиками, некоторые из них издают полный разочарования звук „мамонт“» (там же).

Ужели слово сказано? Да, наступил, по выражению Д. Бикертона, тот «волшебный миг», «когда наши предки впервые отказались от коммуникативной системы, подобной тем, что служили всем другим видам на протяжении более миллиарда лет» (там же, с. 4).

Лиха беда — начало. «Как бы то ни было, — продолжает обрисовывать „волшебный миг“ в жизни первых людей Д. Бикертон, — по мере того, как тесная связь между сигналами и ситуациями начинает разрушаться, сигналы становятся всё более похожими на слова и всё больше способными к комбинированию, что является принципиальным даже для протоязыка. Но нам необходимо не упускать из виду тот факт, что мы имеем дело вовсе не с таким видом, который пассивно сидит и ждёт счастливой случайности или мутации, чтобы она повела его за собой. Мы имеем дело с видом, активно добивавшимся своей ниши падальщиков высокого уровня, а этот процесс, в свою очередь, вылился в развитие протоязыка» (там же).

«Таким образом, — подытоживает Д. Бикертон, — развитие ниши падальщиков высокого уровня должно было создавать новые слова и вовлекать старые слова в новые контексты, всё сильнее ослабляя связь слов с ситуацией, настоящим временем и даже с приспособленностью» (там же, с. 243).

В отличие от М. Томаселло, Д. Бикертон не отделял друг от друга две эпохи в формировании первого языка (протоязыка) — эпоху однословных предложений и несколькословных. Почему Д. Бикертон не отделил эти эпохи друг от друга? Ему пришли на помощь языки-пиджины.

Что такое пиджин? Язык-посредник, который возникает между людьми, которые не владеют языками друг друга (например, между рабами и продавцами, когда они не знают языки друг друга). В пиджине нет предложений, в которых имеются грамматические показатели, указывающие на иерархические отношения между их членами. Нет согласования и управления. Кроме того, как правило, в нём преобладают существительные и глаголы, которые выстраиваются в цепочку лишь по смыслу.

Д. Бикертон решил, что первые люди с самого начала оказались способны к созданию несколькословных предложений. Почему бы и нет, рассуждал Д. Бикертон, если австралопитеки, как Уошо или Коко, были способны к комбинированию жестов. Эти предложения были похожи на пиджин. Вот как могла выглядеть, по его предположению, речь первобытного человека: «Я кидать дротик/копьё. Наконечник ударить зверь. Наконечник выпасть. Рана закрыться. Зверь убежать. Если наконечник остаться. Зверь истекать кровь. Зверь слабеть. Ловлю зверь. Смотрю на семечко. Семечко прилипнуть кожа. Семечко иметь штучку. Штучка прилипать. Если копьё иметь такая же штучка. Может, наконечник не падать. Я поймать зверя. Я убить зверя. Я съесть зверя» (там же, с. 247).

Такой пиджин, по мнению Д. Бикертона, ещё не имел подлинного синтаксиса, поскольку слова в предложениях его носителей соединялись друг с другом, как бусинки на нитке: без выражения иерархических отношений между ними. Подлинный синтаксис начался с выработки специальных показателей, служащих для оформления этих отношений. С этого момента, «для предложений и более мелких элементов универсальным стал иерархический способ» (там же, с. 255).

Автор приведённых слов предположил, что это произошло только у сапиенсов, которые появились приблизительно 200 тысяч лет назад. Люди же, с его точки зрения, появились приблизительно два миллиона лет тому назад. Выходит, что эпоха первобытного пиджина неизмеримо превышает период, в течение которого слова в предложении стали употребляться «иерархическим способом».

Итак, Дерек Бикертон создал свою модель глоттогенеза. Её можно назвать моделью языковой ниши. Вот как она выглядит в самых общих чертах: «С высоты теории формирования ниш язык можно рассматривать только как логичное — может быть, даже неизбежное — следствие некоторых довольно специфических выборов наших предков и некоторых очень конкретных их действий. Чтобы быть более точным, они должны были начать делать нечто, что не пытались делать никакие другие виды с более или менее сравнимыми возможностями мозга, нечто, что не могло быть сделано без некоего преодоления ограничений, имеющихся в подавляющем большинстве систем коммуникаций других животных. И, конечно же, как только этот прорыв был совершён, как только система нового типа была образована, они переместились в новую нишу — в языковую нишу. Не имеет значения, насколько грубой и примитивной была первая такая система, она также подверглась всё тому же взаимовлиянию поведения на гены, генов на поведение, и снова поведения на гены, которое возникает во всех процессах формирования ниш. Язык изменялся, рос и развивался, пока не превратился в бесконечно сложный, бесконечно тонкий инструмент, который мы все сегодня знаем и используем (практически бесплатно!) в нашей повседневной жизни» (там же, с. 10–11).

В начале своей книги Д. Бикертон без ложной скромности заявил: «Что я могу гарантировать — так это то, что на основании уже известного нам о человеке, эволюции, эволюции человека, биологии и языке то, что вы прочитаете в следующих главах, представляет собой лучшую и наиболее подкреплённую фактами теорию, возможную на сегодняшний день. То, что нам известно, может измениться, и она больше не будет лучшей, но наше знание должно поменяться очень сильно, чтобы это произошло. Я уверен, что независимо от новых открытий, верной останется идея о том, что мы должны искать источник нашего языка не в тех вещах, которые делают современные обезьяны, а в том, что делали наши предки, но не умели обезьяньи» (там же, с. 13).

Так что же сумели сделать наши предки, чтобы прийти к созданию языка по Д. Бикертону? В первую очередь они сумели, в отличие от других животных, освоить нишу, которая им позволила откреплять от ситуаций «здесь и сейчас» сначала жестово-мимические и вокальные призывные сигналы, а затем и другие виды сигналов. Эта ниша дала им огромные преимущества перед другими животными. Благодаря ей, они сумели совершить скачок к языку. Но тем самым они совершили и скачок к человеку, поскольку язык — неотъемлемый атрибут человека. Своей эволюцией человек и язык обязаны друг другу: человек развивал язык, а язык развивал человека.

Понятие человечности, таким образом, Д. Бикертон чуть ли не сводит к одному языку, тем самым оставляя в тени другие факторы очеловечения — другие продукты культуры. Он не мог не видеть и их очеловечивающие функции, однако их он оставил в тени языка. Такую позицию в интерпретации культурной эволюции можно обозначить как языкоцентризм.