к себе, ему никак не удавалось поймать баланс: знакомыми среди гостей оказывались либо двое, либо все. То же касалось и Сесилии, которую предстоящая роль хозяйки вечеринки превращала в лань, завидевшую приближающийся автомобиль, хотя её мать упражнялась в этой роли всю свою жизнь и играла её с изяществом Глории Свенсон [41]. В тех редких случаях, когда Сесилия устраивала вечеринку, мероприятие быстро выходило за рамки: Густав, к примеру, утверждал, что после того, как они отпраздновали за городом её тридцатилетие, его три дня мучило похмелье, а в ближайших к дому зарослях черники до сих пор можно найти бутылки и банки, эти лаконичные послания будущим археологам.

Среди нынешних гостей Мартин не знал только двоих. На его конце стола нить беседы вилась вокруг автобиографий. Редактор одного журнала говорил о нынешней одержимости правдивыми историями безотносительно их литературной ценности.

– Это люди реальности, – заметил кто-то.

– Просто проявление классового презрения, – добавил кто-то другой.

Мартин наклонился чуть вперёд:

– Если бы люди не любили правдивые истории или, скажем так, истории, которые закамуфлированы под вымысел, но воспринимаются как правда, – произнёс он, – то всем издательствам давным-давно бы сказали «спасибо и до свидания».

– Почему так? – спросил редактор журнала. Общий разговор к этому моменту затих, и все смотрели на Мартина.

В начале, рассказывал он, они несколько лет работали с результатом плюс-минус ноль. Не брали зарплату. Подрабатывали в других местах и искали гранты. Потом случился кризис девяностых (здесь слушатели всегда вздыхали и вспоминали недавний 2008-й), и маленькому издательству наверняка пришёл бы конец, если бы не Лукас Белл, известный на тот момент британский писатель, который по неведомой причине потребовал, чтобы шведский перевод его романа вышел именно в «Берг & Андрен». Возможно, это объяснялось эпатажным противостоянием истеблишменту. Зачем ему «Бонниер» или «Норстедс», когда можно выбрать крошечное издательство в Гётеборге, у которого почти нет денег на рекламу, и заодно рассориться с собственным агентом в Лондоне?

– Да, зачем? – сказал Пер, не первый раз подыгрывая в этом анекдоте.

– Затем что маркетинг – это для покорившихся капитализму приспособленцев, – продолжил Мартин. – Затем, чтобы пойти наперекор. Затем, чтобы тебя считали панком, потому что тогда тебя полюбит толпа, в которой панков нет. Затем, чтобы устроить нечто вроде перформанса и заставить всех подумать об отношениях искусства и коммерции. – Именно так они с Пером тогда и поняли ситуацию, а Пер поначалу вообще думал, что всё это шутка. Потому что в фарватере дебютного романа Белл обзавёлся репутацией enfant terrible и литературной рок-звезды. Под заголовками АРТЮР РЕМБО НАШЕГО ВРЕМЕНИ его портреты появлялись на обложках «Ай-Ди» и «Фэйс», его периодически арестовывали за употребление наркотиков и езду в нетрезвом виде. В романе было достаточно деталей, сопоставимых с жизнью автора, а на вопрос, что именно из описанного в книге он пережил сам, он всегда отвечал с нарочитой уклончивостью. Они никогда не встречались с Беллом лично, потому что всего за день до его приезда на книжную ярмарку у этого подлеца случился передоз и его увезли в клинику в Уэльсе.

Но книга продавалась. (Разрозненные смешки.)

– Я помню, я читал, – сказал кто-то, имеющий отношение к театру. – Как же она называлась… эээ…

– A Season in Hell, – подсказал Пер. – «Одно лето в аду», прямая аллюзия на Рембо.

– Как бы там ни было, потом он состряпал автобиографию, где рассказал, как опомнился и обрёл смысл жизни, – сказал Мартин. – Но её мы издавать не стали. – (Более дружный смех.)

Потом заговорили о газетной отрасли, где всё обстоит ещё хуже, чем в книжной, и дама, оказавшаяся журналисткой, произнесла длинный, в духе греческой трагедии, монолог о том, что газету, подобно Ифигении, принесли в жертву, дабы наполнить оцифрованным ветром паруса и пойти на войну, которая, скорее всего, всё равно закончится поражением.

Мартин почувствовал, как чья-то нога коснулась его ноги. Сначала он не придал этому никакого значения, решив, что это случайность, но игривая нога повторила манёвр. Вычислить, кому она принадлежала, не составило труда – Марии Мальм, которая сидела напротив, опустив ресницы и глядя на дно своего бокала. Он запомнил её имя только из-за яркой аллитерации, а ещё потому что она иногда писала для «Гётеборг постен»[42]. Пророчества о скорбной участи её работодателя она слушала с полным равнодушием. Мартин подался немного вперёд и ещё до того, как задать вопрос, вспомнил, что она что-то пишет.

Ну да, у Марии есть несколько поэтических сборников. Чёрт, подумал плохо разбирающийся в поэзии Мартин. Она что-то рассказывала, а он кивал.

Краем глаза заметил выразительный взгляд Пера и тоже посмотрел в его сторону. Не хватало только, чтобы Пер показал ему кулак с поднятым большим пальцем. В последние годы он играл сваху с энтузиазмом какой-нибудь бездельницы-вдовы из восемнадцатого века.

По молодости Мартин всегда раздражался, если люди завязывали отношения, это означало, что они исчезали с радаров. Потому что у них появлялись дети и пропадали интересы. Потом лет десять он пребывал плюс-минус в одной фазе со всем своим окружением, которое остепенялось, переезжало из полуразрушенного жилья, заканчивало образование, начинало работать, получало зарплату, прекращало покупать самое дешёвое пиво, вообще завязывало с пивом, потому что надо было пережить эту жуть младенчества детей; потом новая машина, лишний вес и постоянное место работы, не то, о котором мечталось, но тоже более или менее, плюс довольно стабильный доход.

Потом, после Сесилии, он какой-то период пребывал в одной фазе с другой, менее многочисленной группой – разведёнными и снова одинокими. Теми, кто неожиданно открывал для себя «Tunnel of Love» Спрингстина, альбом о разводе, который раньше терялся в захватывающем вихре мелодий семидесятых. Детей рядом не было, разведённые снова начали выходить на связь. Ходить в рестораны и сокрушаться, что все вокруг такие молодые, и восклицать, боже, почему у них нет больше возрастного ценза – и с ужасом высчитывать на пальцах, что люди за соседним столиком родились в тот год, когда ты лишился невинности на плюшевом диване на чердаке чьей-то дачи. А дальше – один раз переспать, напиться и всё испортить двухчасовым разговором о бывшем.

Сколько лет это окно обычно не закрывается? Пожалуй, лет пять. А потом что-то происходит. Переход на новый виток, более быстрый. Внезапно покупается дача. Или люди вступают в новый брак – стоя босиком на краю скалы в Бохусе. Дети супруга именуются бонусными, а слова «отчим» и «мачеха» остались только в сказках для обозначения злодеек и злодеев.

Ту черту, за которой одиночество становится аномалией, Мартин уже перешёл. Люди на такое реагируют,