куртка нараспашку, хотя на дворе стоял февраль.

– Я же не опоздал?

– Нет, что ты.

– Уффе сидит у тайцев.

– Ты не сказал, что Уффе тоже будет.

– Перестань. – Положив руку ему на плечо, Густав повёл Мартина за собой в Хагу. – Он там держит столик и всё прочее. Ну и погодка, чувствуешь? Скоро весна. – Он улыбнулся небу и подбросил вверх фуражку.

За последний месяц настроение Густава прыгало туда-сюда. Началось всё с того, что Мартин предложил пойти и сделать анализ на ВИЧ, просто чтобы быть уверенными. Густав покачал головой. Читать газеты он отказывался. Если кто-то упоминал, что в Стокгольме у одного знакомого его знакомого подтвердился диагноз, Густав вставал и выходил из комнаты. В этом чувствовалось некоторое преувеличение.

– Наверняка это не страшно, – заявил Мартин с уверенностью, свойственной тем, кто хочет прежде всего убедить себя. Ему казалось, он достаточно хорошо предохранялся и раньше, главным образом, потому что не хотел оказаться участником разговора, когда кто-нибудь, откашлявшись, объявит ему, что он станет папой. Завести ребёнка само по себе было плохой идеей, не говоря уж о ребёнке от какой-нибудь безумной девицы, вроде той, с игуаной, с которой он познакомился в «Спрэнгкуллене»… его передёрнуло.

– Об этом надо знать? – спросил Густав.

– Лучше знать, чем не знать и гадать.

– Это же то же самое, что знать, что тебя казнят.

– Женщины рожают верхом на могиле, мгновение сверкает день, потом снова ночь [44], – процитировал Мартин.

– Пер Лагерквист в этом ни хрена не понимал.

– Это Беккет.

– А-а, а я подумал, «Тоска, тоска моё наследство».

– Это очень далеко, – возразил Мартин.

В конце концов Густав дал себя уговорить. Пока они ждали, он без умолку говорил о том, как боится уколов, и порвал талончик на мелкие клочки. Он был уверен, что потеряет сознание. Повторял, что они не попадут в вену. И будут прокалывать её снова и снова.

– Тогда тебе лучше под наркозом, – сказал Мартин.

Когда они уходили из клиники, Густава вырвало в мусорную корзину.

За две недели ожидания они ходили в бары практически ежедневно. Когда Густав напивался, он либо засыпал, либо начинал говорить о смерти. Смерть, утверждал он, это его судьба. У него в роду было полно людей, которые откинулись слишком рано. У дяди было больное сердце, и он умер во сне, в тридцать пять. Двоюродная бабушка умерла от рака. И родная тётя тоже. Дед по матери умудрился утонуть в совершенно спокойном море.

– Смерть в любом случае – это судьба каждого, – заметил Мартин, но Густав лишь печально на него посмотрел.

До получения результатов Мартин учился, насколько это позволяло постоянное похмелье. Ответ был, разумеется, отрицательным. Густав от радости потерял сон. Он нарисовал картину, изображавшую мать и дитя, и назвал её «Слава жизни». Угощал булочками. Настоял, чтобы они пошли к памятнику жене моряка любоваться морем, и они пошли туда с красными от холода и ветра носами.

Столик в «Тай-Шанхай» заняли другие, и даже свой стул Уффе с кислой миной отдал первокурснику Валанда.

– Пойдём отсюда, – сказал он, сдержанно кивнув Мартину, пока тот закуривал сигарету. Всю дорогу через Хагу и половину пути по Васагатан Уффе разглагольствовал о каком-то преподавателе, который ничего не понимает и которого нужно снять с должности. Мартин подавил зевок.

– А давайте сюда, – сказал Густав перед дверью заведения, куда они обычно не ходили.

– Это что ещё за кабак? – спросил Уффе.

Они заказали пиво и расположились за единственным свободным столиком. Мартин сел спиной к стене и лицом к бару.

И она оказалась прямо у него перед глазами.

Она сидела с наполовину выпитым бокалом пива, поставив локти на стойку и держа в руке сигарету. Тонкие, покрытые веснушками руки выглядывали из закатанных рукавов слишком большой куртки. Волосы «тёмный блонд» длинными локонами рассыпаны на спине и плечах. В глазах напряжённое внимание. Несмотря на то, что вокруг было накурено и шумно, казалось, что вокруг неё сфера покоя.

Сначала он решил, что она кого-то ждёт. Возможно, мужчину. Он старше. В твидовом пиджаке и очках в черепаховой оправе, возможно, пишет диссертацию о влиянии кубизма на какого-нибудь малоизвестного немецкого художника. Или подругу, которая появится в любой момент и расскажет анекдот, и девушка в куртке не по размеру засмеётся, и магия исчезнет. Но никто к ней так и не пришёл. Она сидела одна и пила пиво. Потушила сигарету и начала разминать следующую. И ровно когда он решил подойти и что-нибудь ей сказать, она положила на стойку купюру, быстро улыбнулась бармену и исчезла.

Прошло не больше десяти минут. И всё равно помещение стало пустым и лишённым смысла. Мартин заметил, что неотрывно смотрит на дверь, только когда Густав предложил принять на грудь ещё по одной «подводной лодке» [45].

* * *

За несколько месяцев до этого он расстался с Бриттой, финал был затяжным и по-вагнеровски величественным. Бритта-сопрано отказывалась покидать свет рампы. Мартин-подневольный-тенор беспомощно поглядывал на занавес. Весь сюжет без проблем уместился в двух актах и не требовал особой оркестровки.

Первый акт был разыгран осенью и зимой второго курса университета. Она рассказывала Мартину… (да, а что она тогда, кстати, рассказывала?). Он ей рассказывал об экзистенциализме и, жестикулируя, объяснял, что именно Сартр подразумевал под дурной верой.

– Шведский перевод неточен. На французском это mauvais foi, что скорее означает «фальшивая» или «плохая» вера.

– Вот как, – отвечала Бритта. – Ну да…

Она смотрела на него этими её мечтательными глазами, и он чувствовал себя как никогда проницательным и умным.

Во втором акте наступило лето, и Мартин начал раздражаться. Его раздражало то, как она всё время поправляет причёску. Её небрежность или, вернее, безразличие к неопрятности и пофигизм, который она пыталась скрыть под очаровательной рассеянностью – только что может скрыть неглиже? Раздражал пустой взгляд, с каким она слушала его философские речи (да и слушала ли вообще?). Цоканье и прочие звуки, которые издавала, когда ей что-то нравилось. То, что она всё время грызла ногти. И занималась аэробикой перед телевизором, одетая в розовую лайкру и гетры.

Наступила осень. Угадывать Бритту в толпе стало одновременно сложнее и проще. Он заметил, что не испытывает больше никаких чувств, когда на неё смотрит. Он понял, что ошибся. Бритта – это не она. При беглом и искажённом взгляде она могла в неё превратиться, если сощуриться и если вокруг не очень светло. Бритту можно было принять за кого-то другого (она хотела стать актрисой), но она не, просто не, то есть, как сказать… ну, и так далее.