длинный шнур, чтобы прижать трубку к плечу подбородком и продолжать работать. Он так и не обзавёлся компьютером, у него не было ни электронной почты, ни мобильника. Иногда эти факты упоминались в статьях о нём, Мартину казалось, что журналистов они, с одной стороны, восхищают, а с другой – заставляют заподозрить некую патологию (ибо кто же откажется от предлагаемого интернетом сёрфинга на волне вечности?). Ни о каком принципиально враждебном отношении к технике и ко всему новому речь не шла. Густаву просто было неинтересно.

– Но в гугле ты можешь найти всё что угодно, – сказал Мартин.

– А зачем?

– Ну, не знаю. Тебе может понадобиться что-то срочно проверить. Или ты захочешь изучить повадки гусеобразных птиц. Или на тебя внезапно нападёт страстное желание пересмотреть все работы Дантана.

– Тогда я пойду в библиотеку. И, кстати, у меня, кажется, где-то есть каталог выставки Дантана. Я могу посмотреть его. А на гусеобразных птиц мне плевать.

– Это просто пример. Ты мог бы отправлять электронные письма. Поддерживать связь с людьми.

– Но можно же звонить? Или писать?

Впрочем, на бумажные письма он тоже отвечал плохо. Читал и оставлял их на комоде в прихожей, на каминной полке или подоконнике, где было полно посланий, которых постигла та же участь.

Свет в комнате не горел, и улица хорошо просматривалась. Пятна льда и лужи льющегося на землю света фонарей. В парке вязы и каштаны, тёмные колоссы. Светящаяся жёлтым вывеска кафе «Зенит». На весну ни намёка.

Мартин снова нажал имя Густава. Череда безответных сигналов в прошлое. Может, стоит связаться с кем-либо из его стокгольмских друзей? Но вспомнить он смог только Долорес, а её глупо беспокоить без особой нужды. Проще всего, конечно, позвонить его галеристу, но был риск, что тот знает, где Густав, а Мартину не хотелось признаваться в своём неведении. Возможно, Густав просто уехал. Возможно, на какое-нибудь выставочное мероприятие, которое его заставил посетить Кей Джи. Возможно, беспокоиться не о чём.

И всё равно в голове у Мартина вертелся эпизод, случившийся несколько лет назад. Он приехал в Стокгольм по делам, и у него осталось свободное время. Густава он тогда тоже по телефону не поймал, хотя и пытался дозвониться до него не одну неделю, так что просто взял такси и поехал в мастерскую в Сёдере, проскочив в подъезд вслед за злобным мопсом, тащившим за собой женщину в наушниках. Позвонил, но ему не открыли, дверь, впрочем, оказалась не заперта. В пыльном полумраке гостиной Густав лёжа смотрел телевизор с выключенным звуком.

– А, это ты, – сказал он и выглядел при этом не слишком удивлённым.

– Я звонил. Как ты?

– Хорошо.

– Но ты же не отвечаешь.

– Да… – Густав сел и прижал пальцы к векам. Когда он открыл глаза, взгляд у него был мутным.

Мартин собрался сказать Густаву, что тот ужасно выглядит, но стадия, когда такое замечание могло освежить и сподвигнуть на какие-то действия, похоже, миновала; теперь это была просто горькая правда. Грязный свитер The Smiths, кальсоны. Тонкие бледные ноги. Дурной запах. Но больше всего пугало выражение лица – обнулённое, отсутствующее. Словно принадлежащее другому человеку, который просто воспользовался этим лицом.

Что было дальше? Наверное, он уговорил Густава принять душ. Наверное, он действовал напористо, чтобы скрыть свою растерянность. На кровати не было постельного белья, только махровое полотенце на матрасе. Мартин нашёл в шкафах чистые простыни. Перерегистрировал обратный билет и заставил Густава лечь спать. Туалет выглядел как коридор в студенческой общаге воскресным утром. У входной двери кучи неразобранной почты. В мастерской начатый холст, но палитра давно высохла, а тюбики с краской покрылись пылью. В холодильнике ничего, кроме полупустой банки маринованных огурцов, скрюченного тюбика майонеза и пачки сливочного масла. Раковина завалена посудой разной степени загрязнённости. На кухонной столешнице коробки из-под готовой еды. И пустые стаканы. Три бумажных пакета с пустыми бутылками скромно выстроены вдоль стены.

– У тебя был праздник? – спросит он позже, возможно, на следующий день, и Густав вздрогнет от резкости его тона.

Праздник. Именно праздником Густав всегда оправдывал заказ очередной бутылки, поход в ресторан посреди недели или желание выпить шампанского. Опьянение, по Бодлеру, ведьмин круг, всполохи золота в серых скучных буднях.

– Так, – сказала как-то давно Сесилия, – никто не веселится, только потому что ему просто весело.

* * *

Элис давно исчез из поля зрения Мартина, когда в него вдруг попала хорошо знакомая фигура. Длинное пальто и натянутая на уши шапка, но дочь Мартин узнал сразу.

Переходя дорогу, Ракель окинула взглядом обе полосы проезжей части, а потом посмотрела вверх на окна квартиры. Мартин помахал ей рукой прежде, чем понял, что она его не видит; свет в комнате был погашен.

– Я уже подумала, что никого нет дома, – сказал она, переступая порог.

– Ты голодна?

Он разогрел остатки ужина, поинтересовался учёбой (она пожала плечами), спросил, как с рецензией (она зевнула). Поев, тут же надела толстые носки и улеглась под пледом на диване. Читала, как он заметил, не немецкую Ein Jahr? Ein Tag?, а Фрейда.

Мартин открыл пиво и расположился в кресле с рукописью, читать которую ему на самом деле не хотелось. Обстоятельное название намекало на переизбыток писательского усердия. У дебютной книги автора были неплохие отзывы и продажи, его приглашали на телешоу и брали интервью, но его мрачный, растиражированный в газетах, журналах и на афишах пресс-портрет всё время слетал с их выставочного стенда на пол, сколько бы клейкой массы они ни использовали, чтобы его закрепить, и шелест падения предрекал писателю ту же судьбу через несколько лет. Мартин довольно долго относился к нему с осторожным оптимизмом, приглашал на обеды и даже заплатил небольшой аванс. Через три года пришла новая рукопись, по сути, это была та же история, но лишённая прежнего остроумия.

– К сожалению, мы не можем взять это, – сообщил Мартин по телефону и закрыл глаза, когда на другом конце провода стало тихо. Мартин пожалел, что бросил курить. Хотя закурить его не тянуло. Но ему хотелось, чтобы его тянуло закурить.

На сегодняшний вечер у него есть сто пятьдесят страниц A4, и все они, судя по всему, повествуют о бедах и горестях молодого писателя.

– О боги, – пробормотал он, краем глаза отметив, что дочь не обратила внимания на его бормотание.

Микаэль смотрел на серую воду. Твёрдая. Непроницаемая. Поверхность, просто поверхность. Ничего больше не видно. Поверхность. Глубина там, внизу. Он знал это точно – он чувствовал обещание глубины. Но не знал, как туда попасть. Начался дождь.