Арсеньев в книге «Сквозь тайгу» так описывал камлание шамана: «От музыки его становилось жутко. Кто знает, что сумасшедшему может прийти в голову! Было достойно удивления, откуда у этого старого человека бралось столько энергии… Он куда-то мчался, кого-то догонял и кричал, что не видит земли, что мимо него летят звезды, а кругом холод и тьма». А вот Фадеев: «Толстолицый рябой удэге с неимоверно длинными обезьяньими руками… выделывал вокруг костра чудовищные прыжки, часто ударяя в бубен, сутулясь и сильно вращая задом; подвешенные к его поясу железные трубки издавали неистовый лязг. Он проделывал эти телодвижения без единого возгласа, с лицом серьезным и сосредоточенно-глупым от напряжения… Позы, которые принимал пляшущий, были так дики, нелепы и унизительны и так порой смешны, что Сереже делалось неловко за него». Арсеньев так написать не мог. Он опускал неприятные постороннему черты «первобыта». Для него важнее было другое — этический кодекс «инородцев», их жизнь в гармонии с природой и другими людьми.

К прогрессу, надо сказать, и у Фадеева отношение было неоднозначным, что чувствуется и в подтекстах «Разгрома», и в «Землетрясении». Ему равно дороги и старая тайга, и новая жизнь, которая эту тайгу уничтожает.

Известно, что в пятой части «Последнего из удэге» (где автор, разделавшись с перипетиями Гражданской войны, наконец переходит собственно к удэгейцам) Фадеев хотел показать борьбу «инородцев» против китайских эксплуататоров-«цайдунов», описать лесных бандитов — хунхузов… Не будет большой натяжкой сказать, что он собирался перевести наблюдения и выводы Арсеньева в поле художественного; олитературить, беллетризовать его «Китайцев в Уссурийском крае». И даже начал эту работу: «Места эти, в которых уже погулял топор, в те времена мало посещались людьми и были богаты зверем, но, когда хлынула в край вторая китайская волна, племя покинуло их, распавшись по родам. Иные попали в кабалу к китайским „цайдунам“, пополнив собой ту вырождавшуюся от водки, трахомы и опиума часть народа удэ, которая уже много десятилетий несла рабскую кличку „да-цзы“ (или „тазы“), что значит — не русский, не китаец, не кореец, почти не человек — инородец…»

Опровергая расхожее представление о Приморье как «исконно китайской земле», Арсеньев доказывал, что китайцы появились здесь за какие-то два десятка лет до русских — ближе к середине XIX века. О том же пишет Фадеев. Его Масенда, родившийся в 1818-м, застал приход первых китайцев: «Они перевалили хребет с верховьев речки Арму — притока Имана — и пришли из страны маньчжуров. Им нужны были шкурки соболя, молодые оленьи рога — панты и корень женьшень. И каждый охотно отдал им большую часть того, что имел… Китайцы были веселый народ и пили горькую воду, от которой становились еще веселее. Они угощали этой водой и удэге…»

И у Арсеньева, и у Фадеева находим зародыши нереализованных сюжетов, связанных с грандиозным переселением на восток — с освоением Приморья Россией. Сначала — по суше, по бездорожью, потом — пароходами Доброфлота[214] из Одессы и наконец — железной дорогой. К сожалению, великих книг об этом не появилось, и приходится довольствоваться фрагментами, вставными новеллами, где мелькают удивительные личности и судьбы.

Вот что рассказывает у Фадеева некто Боярин: «С нами на пароходе хохлы ехали, семьи четыре, — мы-то сами воронежские, а то хохлы, — так они всю дорогу гундели: „О це ж Зелений Клин, да коли ж Зелений Клин! Да там трава с воловика, да там с винограду аж деревья гнутся, да там земля чорна на сажень!..“ Ай, дураки-и… Ха!.. Тьфу!.. — И Боярин вдруг крепко выругался, махнул костлявой рукой, похожей на конскую берцу, и даже топнул».

Действительно, никто из переселенцев с Украины или Центральной России толком не знал, что его здесь ждет. Одни верили в землю обетованную; другие, опасаясь, что в Приморье может не оказаться даже обыкновенных камней, везли с собой гнет для квашения капусты…

А лианы и пробковые деревья в тайге? А тигры с леопардами?

Рассказы о несбывшихся ожиданиях первых переселенцев есть и у Арсеньева. Вот история крестьянина Пятышина. Он открыл в Ольге торговлю, но, «будучи по характеру добрым и доверчивым человеком, роздал в кредит весь свой товар и разорился». Занялся рыбалкой — вода унесла невода, добывал морскую капусту — рабочие-китайцы взяли задаток и разбежались, строил кирпичный завод — сбыта не было. Ломал мрамор, выжигал известь, пытался строить дома, снова рыбачил… Ни на кого не жаловался, винил только судьбу и продолжал с ней бороться, пока не умер.

А вот история о том, как рабочие лесопромышленника Гляссера в 1907 году заболели золотой лихорадкой: «Эти несчастные, душевнобольные люди бродили подолгу в горах в лесу в надежде найти золото… Видя, что золото не так-то легко найти, что для этого нужны знания, время и деньги, они решили поселиться тут же, где-нибудь поблизости. Для этого они отправились во Владивосток, там получили в Переселенческом управлении денежные пособия и вскоре возвратились назад уже в качестве переселенцев. На полученные деньги они прежде всего купили водки. Спустя два месяца они были в том же положении, как и в первый день своего приезда на р. Санхобэ[215]… Они сами не знали, как будут жить дальше, что делать и чем питаться. Очень немногие из них интересовались землею, большая же часть были авантюристы — искатели приключений. В 1908 году на побережье моря таких переселенцев явилось еще больше. Иначе не могло и быть. В такую изолированную вследствие бездорожья местность пойдут только два элемента: 1) старообрядцы и 2) искатели приключений, искатели золота, искатели легкой наживы».

Или такое замечание Арсеньева: «Вся ошибка заключается в том, что переселенцы совершенно не были знакомы с краем. Крестьянин, положим, Рязанской губ., отправляясь в Уссурийский край, ожидал и там найти такую же Рязанскую губ. Прибыв на место, многие переселенцы не трудились даже присмотреться к краю и узнать, что может дать он. Поэтому выходило, что переселенец северных губерний сеял рожь, а южанин старался возделать землянику и виноград. Китаец и русский переселенец, одновременно водворившиеся в Уссурийском крае, через год-два живут уже совершенно различно. Китаец сразу же начинает пахать землю и, собрав осенью хлеб, на зиму уходит в горы на соболеванье. Русский же, ничего не знающий о крае, долго не может освоиться, несмотря на то, что он получает некоторое пособие».

В «Кратком военно-географическом и военно-статистическом очерке Уссурийского края» Арсеньев пишет: «По рассказам самих удэhе, раньше в прибрежном районе их было так много, что „белые лебеди, пока летели от Императорской Гавани до зал. Св. Ольги, от дыма, подымавшегося от их костров, становились черными“». Тот же оборот приводит Фадеев в «Удэге»: «Когда-то народ был велик. В песне говорилось, что лебеди, перелетая через страну, становились черными от дыма юрт». Вряд ли Фадеев пользовался этим специальным трудом Арсеньева, который стал раритетом сразу после выхода в свет (1912), но он мог ориентироваться непосредственно на «Дерсу Узала», где говорится: «Лет 40 назад удэгейцев в прибрежном районе было так много, что, как выражался сам Люрл, лебеди, пока летели от реки Самарги до залива Ольги, от дыма, который поднимался от их юрт, из белых становились черными». В пользу этого предположения говорит повторенное Фадеевым неместное, тюркское слово «юрта», которое Арсеньев употребил для обозначения жилищ удэгейцев просто потому, скорее всего, что другого слова в его лексическом арсенале тогда не было.