Здесь же становится ясным появление самой фамилии Левинсон. Дело не в «роли евреев в революции», а в том, что командир — левит, представитель колена Левия, упоминающегося в «Числах». Это идейный вождь, священнослужитель, призванный «стоять на страже у Скинии» — походного храма. В одном месте Фадеев даже набирает фамилию курсивом: «Он был уже тем Левинсоном, которого все знали именно как Левинсона, как человека, всегда идущего во главе».

Важный нюанс: в «Числах» Господь велит Моисею не исчислять левитов вместе с сынами Израиля. Фадеев это учел. Когда спасшихся бойцов считает партизан-подрывник Гончаренко, он насчитывает девятнадцать — «с собой и Левинсоном». Дальше, где мы слышим мысли уже самого Левинсона, говорится о восемнадцати партизанах, молча ехавших следом. То есть Левинсон не причисляет себя к ним.

А вот спор Гончаренко и Морозки «о мужике» и единственный разговор по душам Левинсона и Мечика, в которых поднимается все та же тема нового человека. В Левинсоне жила «огромная, не сравнимая ни с каким другим желанием жажда нового, прекрасного, сильного и доброго человека. Но какой может быть разговор о новом, прекрасном человеке до тех пор, пока громадные миллионы вынуждены жить такой первобытной и жалкой, такой немыслимо скудной жизнью». Разговор происходит на пятый день пути — и Ткаченко считает, что это не случайно: движение отряда соотносится с библейской легендой о сотворении мира. Бог творит человека на шестой день — в том самом бою, после которого пьяный Морозка на все село орет каторжанские и «похабные» песни. Новый человек не получился — или получился не таким, как думалось? Практика революции разошлась с божественным замыслом? Левинсон ошибся, заведя свой отряд в болото и обрекая его на разгром? На пути к спасению неизбежны трясина и чудовищные жертвы? Кто-то должен сгинуть в болоте, став гатью для других?

Левинсон с каждым днем все хуже владеет собой из-за усталости и болезни, которая не называется. Командир не знает, куда вести людей, но ведет; довел отряд до гибели — и тут же начинает формировать новый. Альтернативой Левинсону мог бы стать Метелица, не случайно названный «пастухом», — вот он, прирожденный руководитель. Но Левинсон, искусный манипулятор, выдает свой план выхода из окружения за план Метелицы, словно заранее возложив вину за возможную неудачу на того, кто потом уже не сможет оправдаться.

Мечик исповедуется перед Левинсоном — но тому не нужны откровения, а нужны хорошие бойцы. К Левинсону с его «нездешними глазами» и «шестым чутьем», ни с кем не делившемуся своими мыслями и чувствами, вообще возникает масса вопросов.

«Отбор человеческого материала», «огромнейшая переделка людей», которую производит Гражданская, — так определял идею «Разгрома» автор. Но здесь можно увидеть и глубоко спрятанный — не от себя ли самого? — скепсис, неверие в нового человека. Куда откровеннее скажет несколько лет спустя один из героев «Дороги на Океан» Леонида Леонова: «Новые-то люди родятся от старых, а ты загляни вовнутрь себя. Тебе все ясно там?»

Странно толковать в библейских координатах насквозь, казалось бы, советский роман — но тут уже вопрос к советскому литературоведению, видевшему книгу одномерно и настроившему читателя соответствующим образом. Советский человек не прочитал «Разгром» по-настоящему, несмотря на гигантские тиражи, а постсоветский человек не прочитал его совсем. «В нынешнем отрицании… всей литературы советского периода… просматривается все та же старая болезнь… — вульгарный социологизм… Но, думается, если мы, каясь в старых грехах, не хотим впадать в новые, то должны заняться не огульным отрицанием, а новым прочтением литературы. И, уверен, многое в ней откроется для нас, — справедливо пишет Ткаченко. — „Разгром“ буквально пронизан такими подробностями и деталями, о смысле и значении которых мало кто задумывается».

Действительно, у Фадеева многое кроется в символах и подтекстах, хотя, конечно, не следует видеть в нем законспирировавшегося диссидента, зашифровавшего крамольные смыслы во внешне ортодоксальном романе. Безусловно, Фадеев — искренний коммунист, но в том и заключаются природа и магия художественного произведения, что оно способно перерасти своего автора, обрести смыслы, которые откроются только впоследствии.

Текст романа изобилует шахтерско-таежными метафорами. «Рыба билась у ног, как сердце от невысказанных, вскипающих слов». «Слова Дубова упали в тишине с тяжелым медным грохотом, как гулкий антрацит». «Подземная вода, мутная, как слезы ослепших рудничных лошадей, день и ночь сочилась по шахтным стволам». «По мглистым нехоженым тропам Млечного Пути в смятении бежали звезды. Из темной дыры сеновала выскакивали — один за другим — взъерошенные партизаны»…

Написанный на приморском материале, «Разгром» насыщен местными деталями. Тут и «майхинские спиртоносы»[224], и «маньчжурка», и чумиза… В тексте — смесь русских, украинских, корейских, китайских и «коренных малочисленных» словечек и привычек. Вот Левинсон сидит «поджав по-корейски ноги» — не по-турецки и не по-татарски, как написал бы недальневосточник.

Естественно, масса топонимов. «Разгром», действие которого происходит летом — осенью 1919 года, Фадеев писал несколько лет спустя вдали от Приморья. Выверял ли он с физической картой и компасом маршруты, которыми отряд Левинсона уходил от врага?

В 1972 году, вскоре после конфликта СССР и КНР на острове Даманском, в Приморье переименовали сотни рек, поселков, сопок, носивших местные (не обязательно китайские, но явно нерусские — например, тунгусо-маньчжурские или корейские) названия. Приморье переделывалось в «исконно русскую» землю — символический акт, своего рода крещение с присвоением нового имени. Впрочем, иные упраздненные топонимы, как Лефу (река Илистая), Суйфун (Раздольная) или Шамора (бухта Лазурная), в ходу до сих пор — бюрократия, к счастью, не всесильна, сама территория порой сопротивляется попыткам ее переименовать. Другие прочно забыты. Новое поколение уже не знает, что Дальнереченск был Иманом, Партизанск — Сучаном, а Дальнегорск — Тетюхе.

До начала 1970-х большинство приведенных в «Разгроме» топонимов оставались актуальными. Любопытный читатель мог, «привязавшись» к карте, легко понять, откуда и куда шли люди Левинсона. Сегодня текст «Разгрома» нуждается в историко-топографической расшифровке. Не говоря уже о том, что неместный читатель вообще не обязан разбираться в приморской топонимике — ни новой, ни тем более старой.

Несколько названий Фадеев, видимо, придумал, создавая художественное пространство, пересекающееся с реальностью лишь частично. Однако и сохраненных в тексте реальных топонимов хватает для того, чтобы вычертить путь партизанского отряда.

Целый ряд топонимов приводится вскользь — для обрисовки «театра военных действий» или вписывания локальных событий в исторический контекст. Деревня Уборка и река Фудзин (ныне Павловка), японский десант в Ольге и Анучине, «чугуевские ребята», Монакино Уссурийского района… — Фадеев застолбил добрую половину территории Приморья, видимо обозначая этим размах партизанского движения (хотя отряд Левинсона действует в куда более скромных масштабах).