Ингер с утра не было в усадьбе: Гуннхильд подозревала, что та ездила за своим братом Харальдом. Его отсутствие огорчало родителей и Кнута, но не менее и саму Гуннхильд, хотя она и не выражала своего огорчения так явно. Вернулась Ингер одна, чем повергла Гуннхильд в тайную печаль: сам веселый праздник, пришествие Госпожи Лета, потеряет для нее половину ценности, если не даст возможности увидеть Харальда! Она сама себе не могла объяснить, почему так много думает не о своем женихе, а о его брате, но без Харальда сам праздник казался бессмысленным. Однако Ингер молчала, и Гуннхильд не решалась ее расспрашивать. Она надеялась, что он появится завтра, уже прямо в святилище. Может, хотя бы ради праздничного дня он посмотрит на нее не так хмуро. Неужели они так и не смогут поговорить как люди, хотя бы возле священного камня или на пиру? Ведь завтрашний день принесет мир и радость всем людям! Захваченная своими надеждами и мечтами, Гуннхильд не заметила ничего подозрительного в поведении Тюры или Ингер, когда готовилась ко сну. Засыпая, она думала о Харальде – никакие другие мысли не помогали ей так сладко заснуть и не приносили такие приятные сны. Во сне он не смотрел на нее сердитыми глазами и не говорил колкостей. Ей снилось, что он опять стоит, прижимая ее руки к камню, но во сне было то, чего не случилось наяву: он наклонялся и целовал ее. Во сне она клала руки ему на плечи, и от яркого ощущения тепла его близости ее охватывало блаженство. И вот он обнимает ее, поднимает на руки, она кладет голову ему на плечо, чувствует, как его мягкие волосы касаются ее лица, а она обвивает его шею руками…

А потом… Гуннхильд не сразу поняла, где кончается сон и начинается явь. Какие-то люди вдруг подняли ее, завернули в плащи и куда-то понесли, для нее это было полной неожиданностью. И полная тишина – никто из женщин не подал голоса, хотя едва ли злоумышленники могли незамеченными пробраться в сердце усадьбы, туда, где спали жена и дочь конунга!

Ее завернули во что-то плотное, тяжелое; она чувствовала прикосновение грубой шерстяной ткани, в которую была укутана с головой. Неужели в этот раз ей приснился тот первый день, когда Харальд принял ее за ведьму и принес в усадьбу, завернув в плащ? Этот сон ей не нравился: под плащом было душно, она едва могла дышать и отчаянно извивалась. Во сне часто бывает, что руки и ноги будто набиты шерстью и бессильны, так что едва можешь сделать шаг, когда надо бежать, спасаясь от чего-то ужасного. Гуннхильд же сейчас владела своим телом и лишь чувствовала, как ей препятствует что-то снаружи. Кто-то крепко держал ее сквозь ткань, не давая шевелиться. Правда, в этот раз ее не били по голове, предоставляя трепыхаться сколько угодно. Но чем лучше она осознавала, что не спит, тем менее понимала, что происходит.

Вот ее положили на что-то твердое, а потом все это пришло в движение. Гуннхильд расслышала громкий скрип колес. Страдая от духоты, она продолжала мотать головой, и вот стало легче: ткань сдвинулась, в щель хлынул холодный влажный воздух.

– Что такое? – закричала она, хотя сомневалась, что из-под покрывала ее кто-нибудь слышит. – Где я? Кто здесь?

Ей не ответили, хотя какие-то голоса поблизости раздавались. Покачиваясь, в сопровождении скрипа, она лежала и одновременно продвигалась вперед. Ее, похоже, везли в повозке навроде той, в которой разъезжала Асфрид. Повозка была невелика: закутанной в ткань головой Гуннхильд упиралась в передний бортик. Постепенно холод проник сквозь несколько плащей, в которые она была укутана с ног до головы, и она начала зябнуть.

А повозка все ехала, и Гуннхильд не знала, что и подумать. Ее увезли из усадьбы, но кто, куда, зачем? Обошлось без шума, значит, похищение произошло с ведома хозяев усадьбы? Не так давно ее пытался похитить собственный брат, и сейчас мелькнула было мысль об отце, но Гуннхильд ее отбросила: Олав не стал бы увозить дочь, будто овцу, завернув в плащ. Но кому это могло быть надо?

Впрочем, один ответ у Гуннхильд имелся, и она не верила ему только из-за того, что слишком часто думала о чем-то подобном. Плащ, в который ее завернули, отчетливо источал запах Харальда. Этот запах она ощущала яснее, чем другие, и он нравился ей: от ощущения этого теплого запаха все в ней оживало, будто внутри расцветают цветы, пробирало волнение и теснило дыхание. Ей часто снился этот запах, и вот сейчас она была вся окутана им. Харальд… Но что ему нужно? И не бросят ли ее сейчас в холодное море, прямо в этом плаще? Или он задумал тайком отправить ее подальше, продать как пленницу, раз уж помешать ее обручению с Кнутом не получилось? Гуннхильд закрыла глаза – все равно она ничего не видела, – и призвала на помощь Фрейю.

Ответ пришел мгновенно – будто звон серебряной чаши, по которой ударили кончиком ножа. Богиня рассмеялась где-то в вышине, как гость, который стоит уже на пороге и готов войти…

Повозка остановилась. Потом закачалась, и, судя по глухому звуку, кто-то спрыгнул с нее на землю. Гуннхильд почувствовала, что больше ее никто не держит, и немедленно выпуталась из-под толстой ткани.

Но сразу пожалела об этом. На ней была надета лишь тонкая сорочка, пусть и шерстяная, и сейчас ее охватил холод, и она поспешила вновь натянуть на себя плащ со знакомым запахом.

Вокруг стояла ночь – непроглядная ночь новолуния. Зато пылали факелы – два… нет, три. Один из них держал хирдман Харальда – Гуннхильд не знала его имени. Он стоял впереди, держа под уздцы запряженную лошадь, и встретил изумленный взгляд девушки с полной невозмутимостью. Гуннхильд не ошиблась – ее привезли на повозке, даже больше чем у Асфрид, богато украшенной резьбой, насколько она смогла разглядеть при свете одинокого факела. Два других горели впереди, но не удавалось различить ничего, кроме самого огня. Лишь тени мелькали – не то людей, не то великанов. Из темноты в круг света одинокого факела вошла рослая фигура, и Гуннхильд невольно закрыла глаза. Ее снова подняли, сняли с повозки и понесли. Несущий ее человек шел с усилием, как будто поднимался по крутому склону. А потом ее опустили куда-то вниз, но не успела она испугаться, повиснув в пустоте, как снизу ее перехватили, снова взяли на руки, еще немного понесли и опустили на что-то мягкое и довольно высокое – не на пол и не за землю.

Открыв глаза, Гуннхильд увидела огоньки светильников – трех или четырех. Тут же она приподнялась и попыталась оглядеться. А потом, онемев от изумления, долго рассматривала необычное жилье, уверенная, что это – новый странный сон.

Она очутилась в помещении шагов пять-шесть в длину и ширину. Затхлый воздух был разбавлен весенней свежестью, но эти два запаха – затхлости и весеннего ветра – еще не перемешались и ощущались отдельно. Запах плесени исходил, вероятно, от стен, обшитых досками, ставшими старыми и трухлявыми. На стенах висели шкуры разного цвета и размера – одни казались новыми, другие совсем обветшали. Гуннхильд лежала на кровати с высокими резными столбами по всем четырем углам, вдоль прочих стен стояли резные сундуки и лари на подставках. На крышках их горели бронзовые светильники, их мерцание и позволило ей, когда глаза привыкли, все это разглядеть. Сундуки тоже были старыми, зато очень дорогими – из резного дерева, отделанные узорной костью или литыми полосами бронзы, с позолотой, частью покрыты кусками самых дорогих шелков – вытертая золотая вышивка тускло поблескивала при огне.