Возможно, своей красоте и веселой, немного шальной, соблазнительной улыбке он был обязан тем, что даже использование Ингер в качестве живого щита не уронило его в ее глазах: она видела в этом решимость и способность быстро соображать, качества вполне похвальные. И ей нравилось вспоминать о том, как он держал ее, прижимая к себе. Даже при таких условиях его объятия утоляли ощущение томительной пустоты внутри, которая нередко ее мучила; ей часто хотелось прижаться покрепче к кому-нибудь сильному и теплому, нравился запах мужчин, их прикосновения – отсюда и выросло это глупое свидание с хирдманом Асгейром, приведшее к таким важным последствиям. Но теперь Асгейр был забыт, как детская игрушка подросшей девушки. Появился сын конунга – красивый, веселый и отважный. Ингер и впрямь не поверила, что Рагнвальд явился сюда ради нее, но слышать это тем не менее было приятно.

К тому же… встречая его взгляд, в котором таился веселый соблазн и лукавый вызов, она думала, что он лишь слегка поторопил события и сказал правду, еще сам того не зная! Она была бы дурой, если бы допустила смерть такого человека. А то, что Рагнвальд, сын Сигтрюгга, из рода ютландских Инглингов был врагом ее рода и с его смертью у Кнютлингов стало бы гораздо меньше забот, для Ингер было не важно. Гораздо важнее то, что с его появлением ей вдруг стало так весело жить, что ни за какие сокровища она не согласилась бы этого лишиться.

В ближайшие дни Гуннхильд удалось выйти из чулана только один раз: на погребение Асфрид. Столь знатную женщину, к тому же родственницу королевы Тюры похоронили возле могилы Хёрдакнута, там же, где намеревался упокоиться со временем и сам Горм. Рагнвальд еще не мог встать, и Гуннхильд была на погребении и поминальном пиру единственной из близких покойной. Кнут бросал на нее обиженно-жалостливые взгляды, Харальд, кажется, вовсе на нее не смотрел, но главной заботой Гуннхильд было сохранять спокойный вид и не заливаться слезами на глазах у людей. А это было очень трудным делом: рассказывались саги и исполнялись висы, посвященные наиболее прославленным людям рода, а ей самой пришлось перечислить всех своих предков, начиная от Скъёльда, как доказательство того, что она достойна принять наследство. Но мысли ее были с бабушкой – с той, что растила ее и была рядом каждый день жизни. О чем бы Гуннхильд ни подумала, на память приходила Асфрид; мерещилось, она и сейчас совсем рядом, вот-вот прикоснется к плечу, но сколько ни верти головой, увидеть ее больше нельзя. И так теперь будет всегда. А новая встреча после смерти казалась такой далекой, что при мысли об этом громадном времени разлуки щемило сердце.

Потом Гуннхильд вернулась в чулан. Вновь эти тесно сомкнувшиеся дощатые стены, вечная полутьма, разгоняемая лишь тусклым фитильком в плошке с китовым жиром, холод, вонь от бочек из-под соленой рыбы. Вечером Гуннхильд дозволялось выйти в грид и недолго погреться возле очага. Рагнвальд, пока не имея возможности ходить, был лишен и этого. Хорошо, что уже наступила настоящая весна, близилось летнее тепло, и можно было жить без очага, но все же ночами она еще зябла. Как рассказала Ингер, это Харальд настаивал, чтобы Гуннхильд держали взаперти до самой свадьбы. Дескать, она не достойна доверия и не понимает хорошего отношения к себе.

Свадьбы… Из темного, холодного и вонючего чулана Гуннхильд выйдет в тот день, который сделает ее будущей королевой Дании, но она никак не могла начать этому радоваться. Раньше Кнут был ей вовсе не противен, но теперь мысли о нем сделались неприятны. Однако этот брак неизбежен. Возложив на внучку наследство рода, Асфрид дала ей право самой решать свою судьбу, но разве у Гуннхильд был выбор? От ее решения зависела судьба не только ее самой, но и Рагнвальда. Ибо, как сказал он сам, одно дело быть просто пленником, а другое – братом будущей королевы.

– Но как же отец! – Гуннхильд страшилась того, что ей предстояло совершить. – Ведь если я дам согласие выйти за Кнута и объявлю об этом в Хейдабьоре, отец останется ни с чем!

– Из него выйдет отличный морской конунг! – усмехнулся Рагнвальд. – Даже лучший, чем правитель куска земли.

– Боги и предки проклянут меня, если я ограблю собственного отца и заставлю его на старости лет податься в морские конунги, после того как несколько поколений предков владели державой!

– Не переживай, бабушка уже сделала это за тебя! – с невеселой улыбкой возразил Рагнвальд. – Ведь это она лишила Олава наследства и отдала все тебе. Ты выполняешь волю старшей женщины в роду, наследницы Одинкара и самого Годфреда Грозного. Она сама в молодости поступила так же, а что было хорошо для нее, должно быть хорошо и для тебя.

– Но она тогда оставалась одна из всего рода Годфреда!

– Похоже, перед смертью она посчитала, что и ты осталась одна.

Гуннхильд прижала руки к лицу, будто пытаясь удержать слезы. Наверное, единственный раз в жизни Асфрид дрогнула и поддалась слабости: убила себя, не желая видеть, как погибнет ее внук. Она ведь не могла знать, что Ингер вмешается и сохранит ему жизнь. Но что такое жизнь в плену для наследника конунгов? Может, и лучше ему было бы погибнуть. Правда, Гуннхильд так не считала. И Ингер тоже.

Ингер приходила каждый день, и ей не казалось ни скучным, ни зазорным проводить столько времени в вонючем темном чулане. Общество Рагнвальда возмещало в ее глазах все недостатки этого покоя, и они подолгу беседовали о самых разных вещах. Гуннхильд почти не вмешивалась в их веселую болтовню, лишь дивилась присутствию духа своего брата: раненый, плененный, с самыми темными ожиданиями на будущее, он неизменно был весел, всегда имел что рассказать, охотно слушал, даже складывал висы о своем положении! И никогда еще Гуннхильд не видела, чтобы самоуверенная и надменная дочь Горма кого-то слушала с такой охотой и так легко соглашалась с чужим мнением. По утрам она ходила в рощу искать первые ростки целебных трав, чтобы делать ему примочки, сама перевязывала, по просьбе Гуннхильд принесла свежую березовую ветку, чтобы изготовить руническую палочку с заклинанием здоровья и скорейшего заживления ран. Свойствам растений и целящим рунам Гуннхильд училась у Асфрид, и пришло время применить ее знания.

Однажды Гуннхильд, возвращаясь вечером из грида, случайно услышала, как эти двое прощались.

– Твой брат может быть недоволен, что ты так много времени проводишь со мной, – сказал Рагнвальд вслед уходящей девушке.

– Ты мне дороже, – обронила Ингер, обернувшись от самой двери.

И тут же вышла, почти столкнувшись на пороге с Гуннхильд.

Та не была уверена, что слышала именно эти слова. А Рагнвальд после ухода гостьи сразу перестал улыбаться и лежал с открытыми газами, о чем-то напряженно думая. Гуннхильд не решилась его расспрашивать. Да и узнать ей хотелось только одно: о котором из братьев Ингер он говорил?

Обоих сыновей Горма она видела редко, только когда выходила в грид погреться. Кнут имел непривычно серьезный вид, даже скорее унылый: его очень огорчило то, что невеста пыталась от него сбежать.

Зато епископ Хорит часто навещал пленников в их чулане: садился и заводил разговоры о Христе, сыне Марии, о его милосердии и заботе о страждущих. Гуннхильд это все только причиняло досаду, но Рагнвальд слушал внимательно и оживленно поддерживал беседу.