Эйрих шумно втянул носом воздух, но не нашел в себе сил возразить.

— Я распорядился отдать под лекарскую королевский склад в доках. Товары уже свезли в замок, склад полон людей.

— Там холодно, — как-то невпопад заметил Эйрих.

— Что? — переспросил Дойл, но потом понял, о чем говорит брат. Действительно, в доках на складе холодно. Там никогда не топили печей, и каменные стены давно промерзли насквозь. По его телу невольно прошла дрожь. Он ненавидел это чувство холода — когда кости начинают болеть изнутри, леденеющие пальцы едва сгибаются, а попытки уснуть обращаются муками.

— Да, — сказал он, — холодно. Но мы не можем рисковать и выпускать болезнь из доков. Завтра я сам съезжу туда и распоряжусь предпринять…

Невнятное «что-нибудь» повисло в воздухе, потому что Дойл пока не знал, что он предпримет. Он перевел взгляд на сад, туда же, куда смотрел Эйрих.

— Ты проследил, чтобы она уехала? — спросил король после нескольких минут молчания.

— Королева? — удивился Дойл. — Разумеется, я…

— Леди Харроу.

— Да, я попросил ее уехать.

Дойл несколько раз стукнул пальцем по холодному камню. Против воли ему вспомнилась небольшая рука леди Харроу в его руке. И тихий вздох, когда он поцеловал ее.

— Она благоразумная женщина, — сказал он не столько себе, сколько брату, а потом безо всякого перехода добавил: — завтра с утра надо проследить, чтобы лекари начали обходы домов. Больные и здоровые должны дышать разным воздухом — может, это нас спасет.

— Ты поедешь в доки?

Дойл дернул плечом. Поедет он или нет — уже не важно. Чума не тот враг, с которым можно сражаться на равных. Если она пожелает, она заберет их всех, и стены замка не спасут ни его, ни Эйриха.

— Храни нас Всевышний, — пробормотал Эйрих. Дойл мысленно прибавил: «Хотя это и не поможет».

Спал в эту ночь Дойл мало — не дольше трех часов, чтобы успеть к рассвету подъехать к главным воротам Шеана и проследить за тем, как за спинами последних бегущих закрываются гигантские деревянные створки, послушать, как воют, сидя на тюках и мешках посреди дороги, те, кого стража не выпустила из города, и те, кто выбраться не успел.

Орали стражники, что-то бормотали лекари, закутавшиеся с ног до головы в черное и закрывшие лица тряпичными повязками, рыдали женщины, бранились мужчины. В воздухе воняло потом — человеческим и лошадиным — и еще чем-то кислым, что для себя Дойл назвал запахом болезни. Сплюнув ставшую густой и вязкой слюну, он пришпорил коня и направился на осмотр остальных ворот. Толпы возле них были меньше, но вонь и крики были те же.

Возле Северных ворот обнаружился господин Трил — бледный, с лихорадочным румянцем на щеках. Увидев его, Дойл остановил коня и крикнул:

— Трил!

Начальник гарнизона дернулся и кинулся к Дойлу, остановился совсем недалеко от его ноги, поклонился.

— Милорд, спасибо, что выпустили жену и дочек, — пробормотал он так тихо, что Дойл едва разобрал его слова. — Вы правы ведь были: нельзя мне оставлять гарнизон. И я не оставлю.

Он поднял голову, и по его глазам Дойл не без удивления увидел, что он говорит искренне.

— Хорошо, что женщины уехали, — ответил он после недолгого раздумья. Трил слабо улыбнулся.

Солнце уже поднялось из-за замковых шпилей, когда Дойл нашел в себе мужество направиться в доки. Особого выбора у него все равно не было — требовалось проверить не только и не столько бывший склад, ставший лекарской и уже заполненный чумными больными, сколько стоящие на причалах корабли. Чума всегда была смертью, приходящей с воды, и нельзя было допустить, чтобы корабль, привезший ее, пустился в дальнейший путь вверх по Тику и разнес ее по стране. Капитаны будут готовы на все, чтобы выйти из зачумленного порта, поэтому простого приказа будет недостаточно. Дойл пока не знал, что предпринял командир гарнизона, но должен был это проверить. И, при необходимости, усилить меры.

Но ехать в доки было — и Дойл готов был признаться в этом хотя бы самому себе — до безумия страшно. Он не боялся смерти и много раз готов был принять ее от рук убийц или вражеских воинов, но мучительная болезнь страшила его так же, как и пытки. Выдержав недолгий бой чувства долга со страхом, он позволил себе небольшую уступку — сначала проверить обстановку на центральной площади, а оттуда направиться к реке.

На площади было пусто. Лавки никто не потрудился заколотить, и теперь они скалились пустыми окнами. Повсюду валялись груды мусора, который просто выбрасывали из домов перед бегством. Те люди, которые остались, где-то затаились. Оглядев груды обломков и нечистот, Дойл скривился, внезапно ощутив мощный прилив стыда за собственное малодушие. Он не желал уподобляться черни, которой страх застит глаза. Тем не менее, он успокоил коня и сделал знак следовавшему за ним отряду стражи отстать. Зачем-то подъехал к одной из куч досок и деревянных обломков, внимательно ее рассмотрел. Позднее нужно будет отдать приказ гарнизону убрать весь этот мусор — чтобы случайно не начался пожар.

Потом он объехал несколько домов — и убедился в том, что они по-прежнему обитаемы. Сбежали многие — но многие и остались. Когда чума накроет город целиком, умрут сотни, даже тысячи.

Наконец, откладывать дело больше не оставалось никакой возможности, и он тронулся к докам. Но не доехал — остановился возле дома леди Харроу. Он тоже был темным, но не казался таким пустым, как остальные — возможно, потому что Дойл в душе хотел видеть этот дом живым. Некоторое время он разглядывал темноту за закрытыми ставнями и плотно, до хруста стискивал зубы. Он был рад, что эта женщина послушалась его совета, граничащего с приказом, и уехала подальше. И был рад тому, что она сделала это с достоинством. Дом был закрыт, приведен в порядок — как будто она отправлялась на лето в свое имение, а не бежала от чумы. В груди кольнуло, и словно в шутку самому себе Дойл пообещал — если судьба распорядится так, что он встретит леди Харроу снова, он предложит ей брак. Откажет (что вероятно), значит, откажет — но, играя в следующий раз со смертью, он будет знать, что попытался.

Неожиданно в глубине дома что-то скрипнуло. Дойл схватился за меч и насторожился. Заскрипело опять. Стукнуло. Медленно приоткрылась входная дверь, и из нее выглянул старый слуга леди Харроу.

— Высокий господин, — проскрипел натужно, как будто не привык говорить, — хозяйка желает знать, не войдете ли вы.

От тех мыслей, которые все утро мучили Дойла, не осталось и следа. Исчезли страхи за свою шкуру, сомнения, нездоровая задумчивость — все было сметено горячей волной ужаса, смешанного с яростью.

Он спрыгнул на землю до того, как кто-то из стражи успел спешится и помочь ему, не обратил никакого внимания на гулкую боль, прошившую насквозь увечную ногу.

— Веди к ней, немедленно!

Слуга не выказал ни малейшего испуга, только шире открыл дверь и посторонился. Дойл обернулся к охране и приказал: